- Помилуйте! - с нетерпением воскликнул Дагобер. - В мои годы не теряют еще здравого смысла. Между тем вот что случилось: моя жена - лучшее и честнейшее создание в мире, спросите о ней здесь в квартале, и все это подтвердят... но она очень набожна: вот уже двадцать лет она на все смотрит глазами своего духовника... Она обожает своего сына, любит меня... но важнее сына и меня для нее... ее духовник!
- Месье, - прервал комиссар, - я считаю, что эти подробности... слишком личные...
- Они необходимы... вот увидите... Час тому назад я вышел из дому по делу бедной Горбуньи... Когда я вернулся, девушек уже не было... они исчезли... Я спросил жену, на попечение которой я их оставил, где девушки... Она упала передо мной на колени и, заливаясь слезами, заявила: "Делай со мной, что хочешь... но не спрашивай, что сталось с ними... я не могу тебе дать ответа!"
- Правда ли это? - спросил комиссар, с изумлением взглянув на Франсуазу.
- Ни гнев, ни просьбы, ни угрозы - ничто не подействовало, - продолжал Дагобер. - На все она мне отвечала с ангельской кротостью: "Я не могу ничего открыть!" Вот поэтому-то, месье, я и утверждаю: личного интереса в исчезновении этих девушек моя жена иметь не может; она полностью во власти своего духовника; она действует несомненно по его приказанию и служит орудием в его руках; поэтому виноват во всем он один.
Пока Дагобер говорил, полицейский чиновник внимательно наблюдал за Франсуазой, которая горько плакала, опираясь на Горбунью. После минутного раздумья комиссар подошел к жене Дагобера и сказал:
- Вы слышали, мадам, заявление вашего мужа?
- Да.
- Что вы можете сказать в свое оправдание?
- Позвольте! - воскликнул Дагобер. - Я не обвиняю свою жену!.. Я не о ней говорил, а об ее духовнике!
- Вы обратились к должностному лицу, и ему решать, как следует действовать... Еще раз, мадам, что вы можете сказать в свое оправдание?
- Увы! Ничего!
- Правда ли, что ваш супруг поручил вам этих девушек в свое отсутствие?
- Да!
- Правда ли, что на его вопрос, где они, вы ответили, что не можете ничего ему сообщить по этому поводу?
Казалось, комиссар ожидал ответа Франсуазы на последний вопрос с некоторого рода беспокойным любопытством.
- Да, месье, - ответила та с обычной простотой и наивностью, - я ответила так моему мужу.
Комиссар не мог удержаться от выражения горестного изумления.
- Как, мадам! На все просьбы... на все настояния вашего мужа... вы не могли дать другого ответа? Как! вы отказались что-либо пояснить? Но это невозможно... это абсолютно невероятно...
- Однако это правда!
- Но что же случилось с этими девушками, которых вам поручили?
- Я ничего не могу сказать по этому поводу... Если уж я не ответила моему бедному мужу, то, естественно, никому другому не отвечу!
- Видите, разве я не прав? - вмешался Дагобер. - Разве может говорить таким образом женщина добрая, честная, разумная до этого времени, готовая на всякого рода самопожертвования?.. Разве это естественно? Повторяю, главную роль тут играет духовник! Надо решительно и быстро принять меры... тогда все выяснится, и, быть может, мне будут возвращены мои бедные девочки!
Комиссар снова обратился к Франсуазе с видимым волнением:
- Мадам... я вынужден говорить с вами очень строго... меня обязывает к этому долг... Все это так необычно, что я должен сообщить судебному ведомству, не медля ни минуты. Вы сознаетесь, что девушки были вам поручены, и не хотите открыть, что с ними сталось!.. Выслушайте же меня хорошенько: если вы отказываетесь дать на этот счет объяснение, то я обязан обвинить вас в исчезновении сестер Симон... только вас одну... и вы будете взяты под стражу...
- Я! - с ужасом воскликнула Франсуаза.
- Она! - закричал Дагобер. - Никогда!.. Повторяю, я обвиняю во всем духовника, а не ее... Бедная моя жена... Разве можно ее арестовать!.. - и он подбежал к жене, как бы желая защитить ее.
- К несчастью, месье, поздно! - сказал комиссар. - Вы подали мне жалобу по поводу похищения двух девушек. По показаниям вашей жены, только она одна замешана в этом похищении. Я должен ее отвести к прокурору, и он уже решит ее участь.
- А я говорю вам, что не позволю увести мою жену! - угрожающим томом сказал Дагобер.
- Я понимаю ваше огорчение, - холодно возразил комиссар, - но прошу вас в интересах истины не препятствовать мере, которой через какие-нибудь десять минут уже физически нельзя будет препятствовать.
Эти слова, произнесенные очень спокойно, вернули Дагоберу сознание.
- Но позвольте же! - воскликнул он. - Ведь я не жену обвиняю!
- Оставь, мой друг, - с ангельской покорностью заметила несчастная мученица. - Не думай обо мне. Господь Бог посылает мне новое тяжкое испытание! Я Его недостойная раба... Я должна с благодарностью исполнять Его волю... Пусть меня арестуют... я и в тюрьме не скажу больше, чем здесь, об этих бедных детях.
- Но, помилуйте! вы должны сами видеть, что у бедняги голова не в порядке, - убеждал Дагобер. - Вы не можете ее арестовать...
- Однако против лица, которое вы обвиняете, нет ни малейшего доказательства, нет ни одного признака его соучастия в этом деле, да кроме того его сан служит ему защитой. Позвольте мне увести с собой вашу жену... Быть может, она вернется после первого же допроса... Поверьте, - прибавил растроганный комиссар, - мне очень прискорбно принимать такие меры... и как раз в ту минуту, когда ваш сын находится в заключении, что, конечно, должно быть для вас...
- Что?! - воскликнул Дагобер, с недоумением смотря на присутствующих. Что, что вы сказали?.. Мой сын?
- Как, вы этого еще не знаете? Ах, месье, простите тысячу раз! проговорил с грустным волнением комиссар. - Мне очень жаль, что я вам сообщил это печальное известие...
- Мой сын! - схватившись за голову, повторил Дагобер. - Мой сын арестован!
- По политическому делу... и не особенно важному... - сказал комиссар.
- Нет, это уж слишком!.. сразу столько горя! - воскликнул Дагобер, опускаясь в изнеможении на стул и закрывая лицо руками.
Несмотря на душераздирающее прощание с мужем и собственный страх, Франсуаза осталась верна обещанию, данному аббату Дюбуа. Дагобер, отказавшийся показывать против жены, облокотился на стол и, под гнетом горькой думы, проговорил:
