- Господи, сестра, какая ужасная мысль пришла мне в голову! воскликнула она.

- Что такое? Как ты меня испугала!

- Когда ты сказала, что отец будет доволен, если мы сами о себе позаботимся, как будто мы совсем одиноки... мне на ум пришла страшная, ужасная мысль... Послушай, как бьется мое сердце... Знаешь, мне кажется, что с нами случится какое-то несчастье.

- Верно, сердце у тебя бьется сильно... но о чем же ты подумала? Право, ты меня пугаешь.

- Когда нас посадили в тюрьму, нас по крайней мере не разлучили... Потом тюрьма все-таки пристанище...

- Очень грустное пристанище, хотя мы были и вместе...

- Да!.. Но представь себе, что если бы какой-нибудь случай, несчастье... Разделили нас здесь с Дагобером, если бы мы очутились одни в этом громадном городе... одни, покинутые, без всяких средств...

- О, сестра! не говори таких вещей. Ты права, это было бы слишком страшно... Что бы мы стали делать тогда?!

При этой печальной мысли обе девушки удрученно смолкли. Их красивые лица, оживлявшиеся до сих пор благородной надеждой, побледнели и осунулись. После довольно продолжительного молчания Роза подняла голову: ее глаза были влажны от слез.

- Господи, - сказала она дрогнувшим голосом, - почему эта мысль так печалит нас, сестра? Ты знаешь, у меня сердце разрывается, точно и в самом деле это несчастье когда-нибудь произойдет...

- И я также чего-то страшно боюсь... Увы! Что стали бы мы делать одни, затерянные в этом громадном городе... Что бы с нами сталось?

- Послушай, Бланш... прогоним эти мысли... Разве мы не у нашего доброго Дагобера, среди хороших, сердечных людей?

- А знаешь, сестра, - задумчиво проговорила Роза, - а может быть, это и хорошо, что мне на ум пришла такая мысль.

- Почему?

- Теперь мы еще больше будем дорожить этим жилищем, как оно ни бедно, потому что здесь мы все-таки в безопасности... И если нам удастся достать себе работу, чтобы не быть никому в тягость, то нам ничего больше и не будет нужно до приезда отца.

- Конечно!.. Но отчего это нам пришла такая мысль? Почему она нас так встревожила?

- В самом деле, почему? Я тоже не понимаю. Тем более, что мы находимся здесь среди любящих друзей! Как можно даже предположить, что мы останемся одни, всеми покинутые в Париже? Мне кажется, такое несчастье совершенно невозможно, не так ли, сестра?..

- Невозможно... Да, это так, - промолвила задумчиво и грустно Роза. Но если бы накануне нашего приезда в немецкую деревню, где убили нашего Весельчака, кто-нибудь сказал нам: "Завтра вы будете заключены в тюрьму", - разве мы не сказали бы, как говорим сегодня: "Это невозможно... Ведь с нами Дагобер... он не даст нас в обиду!.." А между тем... помнишь, сестра, через день мы сидели в Лейпцигской тюрьме!..

- О, не вспоминай... мне страшно...

И невольно девушки приблизились и прижались друг к другу, взявшись за руки и оглядываясь вокруг под влиянием беспричинного страха. Волнение, испытываемое ими, было действительно глубоко, странно и необъяснимо; но в нем чувствовалось нечто угрожающее, как в тех мрачных предчувствиях, которые невольно овладевают иногда нами... Как будто является какое-то роковое предвидение, освещающее на мгновение таинственную бездну нашего будущего...

Страшные предчувствия, ничем не объяснимые! Очень часто о них так же быстро забывают, как они появляются, но зато потом до чего ясно вспоминаются они во всей присущей им мрачной правде, когда события являются для них подтверждением!

Дочери маршала Симона были еще погружены в печаль, когда в комнату вошла возвратившаяся сверху Франсуаза, которая, не застав сына в мансарде, казалась совсем расстроенной и испуганной.

2. ПИСЬМО

У Франсуазы был такой убитый вид, что Роза не могла удержаться и воскликнула:

- Боже, что с вами?..

- Увы! Дорогие дети... я больше не в силах скрывать... - отвечала Франсуаза, заливаясь слезами. - Я просто ни жива ни мертва со вчерашнего дня... Вечером я, по обыкновению, ждала сына к ужину... Он не пришел... Я не хотела вам показать, до чего это меня встревожило, и поджидала его с минуты на минуту... Потому что вот уже десять лет, как он ни разу не лег спать, не простившись со мною... Я провела большую часть ночи у дверей комнаты, прислушиваясь, не идет ли он... Но я ничего не услышала... Наконец, в три часа ночи я легла. Сегодня утром у меня все еще была надежда, правда, очень слабая, что Агриколь вернулся под утро, я пошла посмотреть, и...

- И что же?

- Он не вернулся!.. - промолвила бедная мать, вытирая глаза.

Роза и Бланш взволнованно переглянулись. Одна и та же мысль беспокоила их: если Агриколь не вернется, как будет жить эта семья? Не станут ли они вдвойне тяжелой обузой в подобных обстоятельствах?

- Быть может, господин Агриколь заработался допоздна и не стал возвращаться домой? - заметила Бланш.

- О нет, нет! Он вернулся бы даже среди ночи, зная, как я буду беспокоиться... Увы!.. Несомненно, с ним случилось несчастье... Быть может, его ранили в кузнице: он ведь так охоч до работы, такой смелый! Бедный сынок!!! А к заботам о нем у меня прибавилась еще и тревога за молоденькую работницу, что живет наверху...

- А с ней что случилось?

- Выйдя от сына, я зашла в каморку, где живет Горбунья... чтобы поделиться своим горем, потому что она для меня все равно что дочь... Я не нашла ее дома, а постель не тронута, хотя день только что занимается... Куда она могла деваться, совершенно не могу понять... Она почти никуда не ходит.

Девушки снова тревожно переглянулись. С Горбуньей они связывали надежды найти работу. Но сомнения их на этот счет и волнение Франсуазы рассеялись очень быстро, так как почти тотчас же в дверь постучали и послышался голос Горбуньи:

- Можно войти, госпожа Франсуаза?

Сестры разом бросились к дверям и впустили молодую девушку.

Снег, непрерывно падавший со вчерашнего вечера, промочил до нитки ситцевое платьице молодой работницы, ее дешевую бумажную шаль и черненький тюлевый чепчик, который, оставляя открытыми густые пряди каштановых волос, обрамлял бледное лицо, от холода посинели ее белые, худые руки, и только горевшие внутренним огнем голубые глаза, обычно кроткие и застенчивые, показывали, что это хрупкое существо, несмотря на свою обычную робость, нашло в себе необыкновенную энергию, раз обстоятельства того потребовали.