– Не мне, а нам, – Огурец широко раскинул руки и величаво показал на Федора Прокошина и Вальку Нифонтова, сидевших рядом, – народ с задних мест интересуется. Недоумевает по одному поводу. Делали твой комбайн на заводе. Колхоз за него гроши выплатил. Так? Выплатил и начал ладить по новой. И опять же гроши выкладывать. Одних электродов вон беремя сожгли. Объясни, как такая лавочка по науке называется?

Огурец приподнялся и приставил палец к груди Ивана. С таким суровым прокурорским видом, словно его лучший друг и был больше всех виноват в организации лавочки. Иван не любил подобных разговоров, похожих на сказку про белого бычка, знал, что они так разговорами и останутся. А слов без дела он не признавал.

– Халтурой называется. Понятно? Ты в прошлом году в Чистом углу напахал, как свинья наковыряла, а теперь будем молотить – душу вытрясет. Знаешь, сколько зерна потеряем? А работяга в городе за молоком стоит в очереди. Ты про него думал, когда свинорой устраивал? И он про тебя так же. Заимообразно. – Чем больше Иван говорил, тем больше начинал сердиться. – Права ты уже качать научился, а работать – нет.

– Эээ, Ваньша, я тебе проблему выкладываю, а ты ее на личность сваливаешь. Не можешь в существо вникнуть. Хреново, видно, в институте учишься.

– Чего завелся, тоже мне деятель! – Федор Прокошин все проблемы решал по-своему. – Езжай на завод, погляди, потом нам расскажешь. Пристал как банный лист. Откуда он, Ванька, знает!

Спорить с Федором Огурец не стал. С этим мужиком спорить было бесполезно. Если он так решил, значит, так оно и есть. Решил, например, что начальству доверять ни в коем случае нельзя, а доверять можно лишь самому себе, и разубедить его в обратном никто не мог – хоть лоб расшиби.

К своим сорока годам Федор нашел ответы на все случаи жизни и жил спокойно. Работал так, что рубаха дымилась, обихаживал свой большой аккуратный дом, по праздникам гулял с соседями и в силу своего тяжелого несговорчивого характера обязательно с кем-нибудь ругался. Еще нарожал пятерых ребятишек, он так и говорил про себя – нарожал. Когда его в шутку спрашивали, зачем такой выводок, ведь нынче обходятся одним-двумя, Федор невозмутимо отвечал:

– Так я, поди, с бабой живу.

И все вопросы исчерпаны.

– Вон Яков Тихонович идет, – подал голос Валька, самый молодой из четверых. – Он вам проблемы сразу разъяснит.

Валька улыбнулся тихой, извиняющейся улыбкой. Такая привычка у него была – говорить, улыбаясь.

По машинному двору торопился Яков Тихонович. В старых кирзовых сапогах, в легоньком пиджаке, он мало походил на бригадира, но мужикам именно это и нравилось. Слушались его беспрекословно, а крикливые разносы, которые он мог устроить любому и в любое время, сносили терпеливо.

– Загораем?

Яков Тихонович примостился на скамейке, сдернул кепку с головы, вытер ею потный лоб и, не дожидаясь ответа на первый вопрос, задал второй:

– Как комбайн?

– Комбайн, шеф, как часики. Только вот у меня вопрос. – Огурец по новой изложил свой вопрос, а заодно и ответ Ивана, правда, про Чистый угол умолчал.

– Мудрецы! – закипятился Яков Тихонович, словно ему наступили на больную мозоль. – Заимообразно! Несообразно! Руки надо отрывать за такую работу! Привыкли теперь – тяп, ляп… и с глаз долой! А надо не мудрить. Напортачил – оставайся без зарплаты. Все! Тогда бы почесались.

– Ты сам-то многих без зарплаты оставил? – спросил Иван.

– А у меня руки связаны. И ты не подначивай. Я его лишу, а на меня и прокурор, и профсоюз, и кака только холера еще не окрысится. Пока там не поймут, – показал пальцем наверх, – что пора гайки закручивать, толку не будет.

– Да что мы за народ такой! – разозлился Иван. – Чуть чего – пальцем в небо – там! А вот тут, у себя под носом, а? Может, беспорядок у нас начинается?

– Ну ладно, – Федор поднялся. – Это вы дома доругаетесь. Тихоныч, когда в поле?

– Дня через два, думаю. А тебе, Иван, так скажу: накрутишься нынче со своим звеном, поглядим, как заговоришь.

– О, черт, вас не переслушать!

Федор поднялся с лавочки и пошел домой. Широкий, угловатый, похожий на комель большого дерева, он и издали внушал невольное уважение своей несокрушимостью.

– Поглядим, как заговоришь, – повторил Яков Тихонович. – А то мы мастера со сцены чудеса показывать.

Иван не ответил. Он прутиком рисовал на земле чертиков. Аккуратных таких чертиков с витиевато закрученными хвостиками. Я в рай, а черти за штаны – к нам давай. Кто же так говорил? А, председатель колхоза Вениамин Павлович, Веня, как его называли за глаза. Тогда, после собрания, уже вечером, он приехал к Завьяловым, где отец с сыном крупно переругались и сидели по разным углам. Яков Тихонович до сих пор не простил сыну той выходки. «Ишь ты, правдолюбец выискался, – кричал он, – ишь ты какой хороший. Встал и положил на всех с прибором. А что мы план по хлебу выполнили – забыл! А что у нас с машинами вечная катавасия – тоже забыл! Выходит, по-твоему, раз погода нас прижала, то людям уже и доброго слова не скажи. А люди по ночам работали!» Короче говоря, наругались всласть. И когда в избу вошел председатель, говорить уже ни о чем не хотелось. Он закрыл за собой дверь, остановился на пороге, внимательно оглядел Завьяловых и сразу определил:

– Поругались? Ничего, Яков Тихонович, почаще нас надо встряхивать. Правильно, Иван Яковлевич. Ну, а теперь давайте спокойно, без крику потолкуем.

Долго они толковали в ту ночь, до самого утра. И мирились, и снова ругались, но в одном сошлись – механизатор нынче на земле, как поденщик. Вспахал – получил, посеял – получил, а выросло что или засохло – дело десятое. И нет никакого другого выхода, кроме одного – ставить человека в зависимость от земли, от урожая, который она дала. Для начала решили создать звено и опробовать его на уборке. Звено с одним результатом и с одним котлом заработанных денег. Если получится, на будущий год увеличить это звено и отдать ему всю землю и всю технику. Если получится… Пока же еще ничего не известно и будущая уборка как в тумане. Что она принесет?

Иван продолжал рисовать чертиков и даже не заметил, как ушли отец и Валька. На скамейке остался лишь один Огурец. Сдвинув на лоб легкую белую кепку, захватанную мазутными пальцами, он с кислым видом оглядывался по сторонам. Следа не осталось от недавней веселости.

«Точно, с Ольгой скандал», – окончательно убедился Иван. Он хорошо знал своего дружка и не сомневался: скандал мог случиться лишь по одной причине: Огурец сорвался на сторону. Такой он был ухарь – ни одну приличную юбку не пропускал мимо. Если это становилось известно, Ольга сматывала в узелок вещички, брала за руку дочку и уходила к своим родителям. Огурец искренне каялся, переживал, становился перед женой на колени и мог даже пустить слезу. В конце концов вымаливал прощение, Ольга возвращалась домой и тогда в деревне (да что в деревне – в округе, в районе!) не было идеальней мужа. Мелким бесом рассыпался он перед Ольгой, пылинке не давал упасть. А потом вдруг, ни с того ни с сего, снова уходил на отхожий промысел, и – плохо играло, начинай сначала.

– Ты чего такой кислый, поганых грибов наелся?

– Помоги, Ваньша. В последний раз. Моя опять к своим старикам удула.

– Ну, знаешь…

– Да не было ничего, Ваньша, во, крест. Еду из райцентра – стоит бабенка на выезде с чемоданом. Я ведь не жлоб, чтоб на пустой машине и мимо. Довез до Шашурова. Спасибо, до свиданья. Чисты, как поцелуй младенца. Доложили, заразы! А Ольга к старикам упорола. Ваньша, поговори, а? Последний раз. Она только тебя и слушает.

– Ты хоть мне не заливай.

В смиренной позе кающегося Огурец долго стоять не мог. Плюнул, крутнулся на одном месте, полез в карман за папиросами. Все у него делалось и получалось по-своему, по-особому, не так, как у других. Он даже закуривал лихо и с удалью – щелкал большим пальцем по пачке, и папироса залетала ему в рот. Прикурил, оглянулся, словно боялся, что их подслушают, снова попросил: