– Заблудился, как в лесу, сунулся в другую дверь и бегал по всем путям. Тоже ить своя наука.
Поезд тронулся, набрал ход, поплыли в сторону городские здания, потом они сменились низенькими домиками, и медленно, величаво раскинулись вправо и влево от железной дороги уже зеленеющие поля. На них видны были тракторы. Пашня готовилась принимать в себя зерно.
– Сеять надо, а я вот по гостям, – поудобнее устраиваясь у окна, виновато сказал Иван Иванович. – К сыну собрался, к старшему. Он у меня в Москве, летчик. Давно звал, а я все не мог время выбрать. Теперь пенсионер, порхай, как птичка, никому дела нет. А ты-то далеко?
– Тоже в Москву.
– A-а, ну, дело молодое, в интерес. Статейку-то твою про меня своим выслал, хвалят, хорошо написано. А я и не знал, что герой, оказывается.
Иван Иванович почти все время сидел у окна, только изредка выходил покурить. Смотрел на пролетающие мимо поля, на полустанки, деревни, города и искренне удивлялся, говорил Андрею:
– Ты глянь только, какая махина! Одно слово – Расея.
А поезд стремился все дальше, а Россия готовилась сеять хлеб, и воздух, влетавший в открытое окно, был теплым, упругим, как сто и тысячу лет назад, воздух вечного обновления земли. Огромные пространства входили в глаза, на этих просторах шла непрекращающаяся жизнь великой страны, на карте которой Крутоярово не обозначено даже крохотной точкой. Но пусть страна огромна, ее нельзя представить без Крутоярова, пусть в стране живет множество людей, ее нельзя представить и без отдельного человека, такого, например, как Иван Иванович Самошкин. Обо всем этом Андрею радостно и просто думалось, когда он долго не спал, лежа на качающейся полке. Радостно и светло было думать, потому что такая земля не могла обмануть, не могла дать в обиду, не могла оставить с верой в неправду. Но нужно и самому крепко верить в справедливость – в любых самых трудных случаях.
И еще вспоминался Андрею уже далекий отсюда дом, вспоминалась Вера и тревожный, беспокойный вопрос – как она там?
Ночью, в темноте, едва озаренные светом из вагонных окон, к рельсам подступили каменные бока Уральских гор, покрытые ближе к вершинам густой щетиной леса. Иногда каменные бока отваливались в сторону, и тогда ярко, до рези в глазах, вспыхивали большие озера огней, подсвечивая снизу огромные заводские корпуса и высокие трубы.
– Не спишь? – спросил Иван Иванович, приподнимаясь на полке и подминая под локоть подушку. – И мне тоже не спится. А на душе хорошо. Бывает же. Ты потерпи уж, я покурю, неохота в коридор тащиться.
Они долго еще лежали, молча смотрели в окно, за которым по-прежнему летела необъятная земля, прекрасная в своем весеннем порыве.
А утром, когда проснулись, леса, встречающие и тут же провожающие поезд, оказались зелеными; там, где проехали, они только распускались, а здесь вовсю зеленели, здесь они были в полном наряде весны. Андрей с Иваном Ивановичем вышли в коридор. Возле одного из окон стояли несколько мужчин и вполголоса переговаривались:
– Во, работничек!
– Нет, ты посмотри, ты посмотри только, как он едет.
– С похмелья, наверно.
Поезд шел, делая крутой поворот, так что виден был впереди электровоз, но мужчины смотрели не вперед, а прямо. Заинтересованные, Андрей и Иван Иванович тоже глянули в окно. По полю, которое, наверное, предназначалось для картошки, полз колесный трактор «Беларусь», полз как-то рывками, словно на ощупь. Плуг, прицепленный к нему, ерзал, то залезал глубоко в землю, то едва ее царапал, и пахота получалась неровная, с ямами, словно свинья ковыряла. Андрей даже не успел ничего сообразить, как Иван Иванович высунул голову в узкую щель открытого окна и что есть мочи заорал трактористу, который из-за шума поезда и трактора все равно бы его не услышал:
– Ты что делаешь?! Ты что делаешь?! – Израсходовав нормальные слова, Самошкин, погрозив кулаком, обложил тракториста матом…
Пока умылись, пока попили чаю, Иван Иванович мало-помалу отошел и даже заулыбался. А потом махнул рукой:
– Пойдем-ка, Андрей, в ресторан.
В ресторане они просидели часа полтора, и, когда начали собираться уходить, к ним подсел, появившись из-за спины Андрея, мужчина.
– Извините, земляки, можно с вами?
Андрей вскинул глаза и от неожиданности пролил кофе на скатерть, но даже не заметил этого и поставил чашку прямо на темное пятно, которое расползлось по материи. Перед ним сидел и улыбался, поправляя очки, Рябушкин.
– Далеко ли путь держим?
– Откуда ты? – удивился Андрей.
– О, милый, Андрюша, пути господни неисповедимы. Скажи мне кто-нибудь про такую встречу, никогда бы не поверил, но земля, оказывается, действительно круглая.
Он нисколько не изменился, Рябушкин: те же настороженно-хитрые глаза, укрывшиеся за толстыми стеклами очков, тот же витиеватый разговор и передергиванье, как от озноба, плечами.
– По-прежнему воюешь за справедливость или уже набил шишек и успокоился? Кстати, как поживает Козырин? Чем дело кончилось, чем душа успокоилась?
– Посадили.
– Посадили?! – Рябушкин сдернул очки. – Ну, знаешь!
– Теперь точно знаю. – Андрей ясно чувствовал свою правоту, уверенность и превосходство над Рябушкиным. И что бы сейчас тот ни говорил, какую бы паутину из слов ни плел, Андрей твердо знал цену его словам и цену самому Рябушкину.
– А если подробней, Андрюша?..
– Неохота рассказывать.
– A-а, понятно, осквернение светлых чувств.
Иван Иванович в это время зевнул и поднялся из-за стола.
– Я, Андрюха, подремлю пойду.
– Подожди, Иван Иванович, я тоже.
– Андрюша, ты что, и говорить со мной не хочешь?
– О чем, Рябушкин, нам с тобой говорить?
– Все-таки за одним столом когда-то сидели.
– Ладно, – Самошкин не стал дожидаться, пошел к выходу.
Андрей подумал и остался.
– Как же это Козырина-то удалось раскрутить?
Андрей коротко рассказал. Рябушкин, вздрагивая плечами, внимательно его выслушал. Удивленно помотал головой.
– А ты где сейчас, Рябушкин, в газете?
– Что ты, Андрюша, бери выше. Газетная корка оказалась слишком черствой, не по моим зубам. Руковожу маленькой, но нужной конторой. Один из первых людей в городишке.
– Своего добился?
– Ну что ты! У нас тут своего разве добьешься, того, чего я хочу?! Мне бы туда, – он неопределенно мотнул головой, – вот там бы я развернулся…
Андрей от неожиданности даже отодвинулся от стола.
– Не делай испуганные глаза, не дергайся – это горькая правда. Таким, как я, здесь нет жизненного пространства, только одна ерундовина…
– Какая же ты сволочь, Рябушкин! Ходишь по этой земле, жрешь ее хлеб и ее же поганишь!
– Андрюша! Ну зачем так грубо? – Тут он заметил крепко сжатые кулаки Андрея и усмехнулся: – Не наделай глупостей.
– Не бойся, руки марать не буду. Слышишь, Рябушкин, я не воевал, не знаю. Но, по-моему, власовцев набирали из таких, как ты. Из продажных сволочей. Осиновый кол – вот их память! И твоя такая же будет.
Андрей резко поднялся, так резко, что Рябушкин испуганно отшатнулся и заслонил лицо ладонями. Не оглядываясь, Андрей вышел из ресторана. Он шел по вагонам, с силой распахивая и забывая закрывать за собой тяжелые двери; на переходах, внизу под ногами, громко лязгало и грохотало.
– Это который в редакции, что ли, работал? – встретил его вопросом Иван Иванович.
Андрей кивнул.
– Глаза нехорошие, хитрый, видно, мужик.
– Хитрее некуда.
Больше он ничего не сказал Самошкину. Только молча вытащил у него из пачки «беломорину» и вышел в тамбур. «Какая сволочь! – с остервенением думал Андрей. – Какая сволочь! И тоже ведь вырос и выкормлен на этой земле! Да она ведь должна провалиться у него под ногами! Ну уж нет, теперь я умный, теперь я знаю, что на таких, как Рябушкин, нельзя глядеть и ждать. У них из-под ног надо сразу выбивать почву! Без всякой жалости!»
Поезд мчал и мчал, не сбавляя своего хода, и в свете догорающего солнца вспыхивали маковки церквей, которые теперь мелькали все чаще, – поезд приближался к самому сердцу России, к самой ее середине.