Что же до Германии, руководимой Бисмарком, «единственным политиком в Европе, проникающим гениальным взглядом в самую суть фактов» и узревшим в результате «самого страшного врага Германии в католицизме и порожденном католицизмом чудовище - социализме»³⁶, то все симпатии Достоевского на ее стороне. Конечно, она в непомерных своих притязаниях ошибается, конечно, «не она остановит чудовище: остановит и победит его воссоединенный Восток и новое слово, которое скажет он человечеству»³⁷. Но имея в виду общего врага, с ней нужно и можно договориться по-доброму.

Тем более «что Германии делить с нами? Объект ее - все запад­ное человечество. Она себе предназначила западный мир Европы, провести в него свои начала вместо римских и романских начал и впредь стать предводительницею его, а России она оставляет Восток. Два великие народа, таким образом, предназначены изме­нить лик мира сего»³⁸. Вот вам и биполярность. Временная, конеч­но. Ибо вспомним и другое, уже известное читателю пророчество Достоевского, согласно которому «Истинный великий народ никог­да не может примириться со второстепенною ролью в человечестве и даже с первостепенною, а непременно и исключительно с пер­вою... Но истина одна, стало быть, только единый из народов может иметь Бога истинного... Единый народ-богоносенец - русский народ»³⁹.

Но в ближайшей перспективе прогноз Достоевского таков: Россия останавливает и побеждает «чудовище» (социализм), после чего великодушно отдает Запад для «предводительствования» Германии. В обмен, разумеется, на Восток и Константинополь. (Читатель помнит, конечно, что «Константинополь должен быть НАШ»). И если предлагаемый раздел мира между Россией и Германией смутно напомнит читателю грядущий пакт Молотова- Риббентропа и его исход, Достоевский тотчас же и опровергает эту параллель. Нет, не только для тактических выгод нужен этот союз двух великих народов. Ему кажется совершенно «ясным: мы нужны Германии даже более, чем мы думаем. И нужны мы ей не для минут­ного политического союза»⁴⁰.

Там же. С. 493.

Там же. С. 498.

Там же.

Достоевский Ф.М. Собр.соч.: в 30 т. Т. ю. Л., 1947. С. 200.

Я не должен напоминать читателю, что все это писалось, конеч­но, до Берлинского конгресса, впрах развеявшего мечты о Константинополе и тем более о союзе с Германией. Иллюстрируют воинственные прогнозы Достоевского лишь то, до какой степени «национально ориентированные» интеллигенты 1870-х со всеми своими панславистскими и прогерманскими пристрастиями и впрямь оказались простыми марионетками в руках Бисмарка. Что до истории, как развивалась она в последующие десятилетия, то проро­чества Достоевского имеют к ней примерно такое же отношение, какое детские мультипликации имеют к реальной жизни.

Глава седьмая Три пророчества

Где падение Европы, «повсеместное, общее и ужасное»? Где пап­ство, которому выгодны «резня, кровь, грабеж и хотя бы даже антро­пофагия»? Где Франция, «разделившаяся навеки», которую «ожида­ет судьба Польши»? Где, наконец, православие, раздавившее «чудо­вище социализма»? Если что-нибудь все это и напоминает, то разве лишь пророчество Бакунина о «едином вольном восточном госу­дарстве со столицей в Константинополе».

Человек-миф

О Леонтьеве писали - и пишут, как мы видели, - много и разное. Либералы, конечно, ругали. Свои, однако, кусали больнее и ядовитее (мы скоро увидим, почему). В последнем за 1885 год номере Вестника Европы напечатали анонимную рецен­зию (впоследствии ее приписывали перу главного редактора этой штаб-квартиры либералов Михаила Стасюлевича) на книгу Леонтьева «Восток, Россия и Славянство». Рецензия была откровен­но оскорбительная: «Г-н Леонтьев, бывший консул на Востоке, является горячим сторонником славянофильства, доведенного до абсурда ... он весь ушел в византийские бредни, от которых веет чем- то совершенно затхлым, беспощадно фантастическим ... мистик на грубой хищнической подкладке»⁴¹.

А вот для сравнения отзыв Сергея Шарапова, одного из вождей славянофильства третьего, предреволюционного, поколения и глав­ного редактора Русского дела: «Как характеристику Леонтьева мы приведем следующие, нами лично услышанные удивительные поло­жения: «Урядник тоже немножко помазанник божий», «Цензура должна стеснять литературу, а не помогать ей», «Я совершенно раз­деляю культ палки»⁴². Либеральный редактор, как видите, просто раз­бранил, а славянофильствующий, похоже, доносит. Конечно, Леонтьев тоже, как помнит читатель, не считал донос за грех. Доносить-то не грех, но ведь не на своих же!

И вдобавок еще Шарапов печатает в своей газете фельетон некоего П. Аристова, уже прямо выходящий за рамки приличия, даже относительного, «патриотического». «Любит ли г-н Леонтьев свою родину? Вот вопрос, который приходит на ум все чаще и чаще... Затрагивать все великое, священное и резонировать, резонировать без конца, да ведь это же кощунство! Сурово-несправедливая атте­стация творчеству русского духа и славизма за целую тысячу лет - позор для русского писателя! Г-н Леонтьев читает отходную России, славянству и целому человечеству. Нам-то что из того, что одному из «любителей родины» не видно ее будущего? Страшен сон, да мило­стив Бог. Истомилась жизненность не в России, не в славянстве, а в старом честолюбце-неудачнике»⁴³. Либералы, по крайней мере, на личности не переходили...

Впрочем, обливавшая, как мы только что видели, Леонтьева гря­зью при жизни черносотенная публика с тем же рвением бросилась на защиту репутации «великого патриота от грязных лап еврейской библиографии» после его смерти. Для нововременского публициста А.А. Бурнакина Леонтьев уже «великий христианин, великий славя­нин, великий совестивец, великий патриот» - в отличие от всяких Гершензонов или Струве, пытавшихся сварить «новый маргарин по рецептам еврейской ортодоксии»⁴⁴. Да и Василий Васильевич Розанов, близко сошедшийся с Леонтьевым в последний год его

Русское дело. 1882. № 19.

Там же. 1888. №2.

жизни, вспоминал о нем с восторгом: «Это был Кромвель без меча- Был диктатор без диктатуры... Более Ницше, чем сам Ницше»*⁵.

Но поистине глубокую, серьезную и уважительную статью-некро­лог о Леонтьеве, свободную и от оскорблений и от восторгов, напи­сал, конечно, Владимир Сергеевич Соловьев. А между тем за две недели до своей смерти Леонтьев был до такой степени раздражен его высказываниями, что говорил одному из своих друзей: «Надо бы, чтобы духовенство наше возвысило свой голос... Скажут, много чести? Я не согласен. Преосвященный Никанор удостоил же внима­ния своего Л.Н. Толстого. А что такое проповедь этого самодура и юрода сравнительно с логическою и связною проповедью сатаны Соловьева!»[100].Лучшей, однако, его характеристикой служит, пожалуй, то обстоя­тельство, что единственное, в чем когда-либо согласились такие антиподы, как марксист Михаил Покровский и экзистенциалист Николай Бердяев, была именно оценка Леонтьева. Покровский говорил о нем как «о самом талантливом и самом откровенно рус­ском дворянине второй половины XIX века»[101], Бердяев как о «самом крупном, единственно крупном мыслителе из консервативного лаге­ря»[102].Поколение спустя после смерти Леонтьева, «он не просто оброс мифами в толкованиях и интерпретациях, - пишет в послесловии к первой книге «К.Н. Леонтьев: pro et contra» А.П. Козырев, - он сам стал мифом, одновременно манящим и устрашающим»[103]. Даже Осип Мандельштам, по авторитетному свидетельству Надежды Яковлевны, увлекся на «короткое время Леонтьевым, но к чести своей сумел быстро его разгадать: «Он считал Леонтьева значительным мыслите­лем, но причислял его к лжеучителям»[104].

В эпоху гражданской войны, представление о нем как о пророке, то самое, в котором отказали ему современники, становится обще­принятым. В 1918 году вышла книга Сергия Булгакова «Тихие думы», где наряду с интересными замечаниями о «византийско-мусульман- ском православии Леонтьева» и об «идеале халифата, религиозной деспотии», который «явственно пробивается через его христиан­ство», утверждалось уже как нечто положительно бесспорное: «по смелости, доходящей до дерзости, Леонтьев, этот вдохновенный про­поведник реакции, есть самый независимый и свободный русский писатель, притом принадлежащий к числу самых передовых умов в Европе... События сделали нынче для каждого ясным, в какой мере он был историческим буревестником, зловещим и страшным»⁵¹.С возникновением евразийства, которое, по сути, было простым продолжением его идеи о «славяно-азиатской цивилизации», репу­тация пророка укрепилась за Леонтьевым окончательно. Сошлюсь лишь на статью одного из лидеров евразийства Петра Сувчинского: «Ведь в нынешней катастрофе нет ничего неожиданного; сбылось все писанное и предреченное (хотя бы страстные и упорные проро­чества Константина Леонтьева)»⁵². А современный итальянский фило­соф Е.Гаспарини вообще полагает, что «не существует предсказаний, кем бы они ни делались, от Нострадамуса до Мадзини, от Маркса до Ницше, Герцена и Бакунина, которые предсказали бы будущее с кон­кретностью и точностью хотя бы приближающимся к леонтьевским»⁵³.