Случайно ли? Обусловлено ли это исторической традицией Европы, несмотря на все откаты и зверства, на которые Вы и А.Н. Сахаров ссылаетесь? Или зависитлишь от некоего аморфного «стремления к неограниченной власти», как Вы утверждаете? В конце концов и в Америке, и во Франции, и в Канаде есть сколько угодно политиков, обуреваемых этим нечестивым «стремлением». Но...руки коротки. Гарантии мешают. Вне европейского ареала не мешают. Вот как в современной историографии понимается «азиат­чина».

Именно отсюда и вытекает мой «базовый тезис», как Вы сами его и описываете: «Россия европейское государство и всякая попытка превратить её в некое иное («азиатское»?» евразийское»?) состоя­ние ведет к катастрофическим последствиям». Но так описываете Вы его лишь на первой странице, уже на третьей, как мы только что видели, Вы пытаетесь его опровергнуть. И начиная с этой третьей страницы, «сражаетесь», по сути, на стороне моих оппонентов. Даже тот простой факт, который понимали уже Чаадаев и Пушкин, что идти в Европу России нужно за гарантиями от произвола, -неожиданно

становится под Вашим пером совершенно темным.

* * *

Я ввожу понятие самодержавной революции, чтобы обозначить момент, когда в России была на поколения вперед окончательно сломлена её традиционная государственность, момент, начиная с которого политическая модернизация страны оказалась на четыре с половиной столетия невозможной. Патерналистская традиция страны победила свою европейскую соперницу, институционализировала свою победу и глубоко внедрила свои иосифлянские стереотипы в сознание масс. И последствия этой роковой победы до сих пор еще с нами.

Казалось бы, важность зафиксировать момент, с которого начи­нается как тотальное закрепощение русского крестьянства, так и трансформация некогда гордой русской аристократии в клан рабо­владельцев, исчерпывающе подтверждается «Иванианой», этой печальной четырехсотлетней сагой о судьбе образа Грозного царя в российской историографии, что заняла так много места в первой книге трилогии.

Что делаете Вы? Первым делом отрицаете само даже представле­ние о самодержавной революции (и тем более о Европейском столе­тии России). Ирония, однако, заключается в том, как Вы это делаете. Вы упрекаете меня в том, что я «забыл» отзыв Ключевского об Андрее Боголюбском и «почему-то приписываю приоритет в форми­ровании деспотической монархии» «взбалмошному внуку» Ивана III (кстати, ничего подобного я не говорил. Загляни Вы в главу «Язык, на котором мы спорим», Вы тотчас и обнаружили бы: посвящена она доказательству того, что Россия никогда не была «деспотической монархией»).

Но что же доказывает Ваше возражение? Что еще и в XII веке был в Северо-Восточной Руси тиран с самодержавными замашками? Но это ведь вполне естественно, имея в виду, что патерналистская тради­ция, как много раз подчеркнуто в трилогии, с самого начала сопер­ничала в ней с европейской. Другое дело, сумел ли Боголюбский добиться того, чего добился Грозный - поработить крестьянство, покончить с независимостью русской аристократии и внедрить само­державные стереотипы в массовое сознание?

Не сумел. Потому и остался в русской историографии лишь тем­ным пятном. Не стали русские историки четыре столетия спорить - ни об Андрее Боголюбском, ни о другом тиране с самодержавными замашками, о Василии III, отце Грозного. Не существует ни «Андреаны», ни «Василианы». А вот Иваниана была. И есть. Вы никогда не задумывались, почему?

На самом деле не только не «забыл» я о Боголюбском, но целую поглавку в Иваниане посвятил обсуждению того, почему именно Грозному удалась та самая самодержавная революция, которая не удалась ни Боголюбскому, ни Василию.

Причин успеха «взбалмошного внука» много. И каждая из них тщательно в трилогии рассмотрена. Но ни одна не имеет ничего общего с его «взбалмошностью». С этим аргументом покончено было в Иваниане еще в XVIII веке. Как странно, что Вы возрождаете его в XXI. Трудно, согласитесь, понять, как многовековой спор лучших из

лучших русских историков мог пройти мимо Вас.

* * *

Я понимаю благожелательный смысл Вашего послесловия: Вы попытались оградить меня от грядущих упреков коллег-«грядочни- ков» в том, что «автор чего-то не заметил», «чего-то не учел» и т.д. Не судите автора, как бы говорите Вы коллегам, по законам ваших «гря­док». Ибо представлено вам не конкретно-историческое исследова­ние, но историко-философское эссе, некий «взгляд сверху».

Что же такое неведомое «грядочникам» усмотрел автор, по- Вашему, в русской и европейской истории «сверху»? Может быть то, что знаменитый Юрьев день, который они привыкли считать первым шагом к закрепощению русского кретьянства, был на самом деле «крестьянской конституцией» Ивана III, на протяжении целого столе­тия охранявшей крестьян от этого закрепощения?

Или то, что у нас есть все основания считать Великую реформу 1550-х первой либеральной «перестройкой» в русской истории, а пункт 98 Судебника 1550 года своего рода русской Magna Carta?

Или то, что окончательный разгром при Грозном доблестного движения четырех поколений нестяжателей против «любостяжания» и «людодерства» иосифлянской церкви в значительной степени предопределил судьбу России?

Или объяснение успеха самодержавной революции в 1560 году неотложностью для тогдашней военно-церковной коалиции навсегда похоронить политическое наследие Ивана III, в первую очереди его «крестьянскую конституцию» и угрозу церковной Реформции?

Или гипотезу о Ливонской войне, позволяющую объяснить, поче­му реформистское правительство Адашева не сумело противостоять натиску этой военно-церковной коалиции?

Можно было бы длить перечисление долго (ибо все эти интер­претации и гипотезы лишь малая часть предложенных в первой книге трилогии идей). Только к чему его длить? Ни об одной из них не упомянули Вы в своём послесловии, даже мельком не упомянули. И в результате стало совершенно непонятно, что это за «историко- философское эссе», которое так ничего и не открыло бедным «гря- дочникам»? И зачем вообще нужен столь бесплодный «взгляд сверху»? Зато львиная доля послесловия посвящена очень подроб­ному доказательству, что трилогия не является «конкретно-историче­ским исследованием», т.е. чем-то приемлемым для «грядочников».

Стоило ли, однако, тратить столько сил на такое доказательство, если в первой же главе трилогии («Завязка трагедии») совершенно недвусмысленно объяснено, почему она категорически неприемле­ма - ни для «грядочников», ни для «ордынцев»?

По многим причинам. Ну, хотя бы потому, что так и осталось для них недоступным, отчего, несмотря на все художества Боголюбского и «татарскую государственность» Северо-Восточной Руси, масса почтенных и преуспевающих людей неудержимо стремилась из

европейской Литвы в Москву на протяжении всего Европейского сто­летия России. И почему столь же неудержимо устремились они вон из Москвы после самодержавной революции ? (См. М.А. Дьяконов. «Власть московских государей», Спб., 1886) Или как случилось, что в первой половине XVI века, т.е. до самодержавной революции, Москва процветала - и побеждала - а во второй его половине, после этой революции, пала она под копыта татарских и польских коней? И почему на протяжении одной лишь четверти века превратилась Москва из «великой и могущественной» (см. «Английские путеше­ственники о Московском государстве». Л., 1937. С. 55) в третьераз­рядное государство, прозябающее на задворках Европы?

* * *

Это все о первой книге трилогии. Со второй и третьей дело обстоит, если это возможно, еще хуже. Ибо просто не заметили Вы там практически ни одной из тех идей, обсуждение которых и впрямь звучит вызовом современной истоиографии и требовало, следова­тельно, того самого мужества, с которым поздравили Вы меня в пер­вом своём письме.

Не буду голословным. Вы не заметили жестокого спора с вполне современными и авторитетными профессионалами, вовлеченными в «восстановление баланса в пользу Николая I», — с выдающимся американским историком Брюсом Линкольном и с известным петер­бургским исследователем Б.Н. Мироновым. А ведь этому спору посвящена фактически вся вторая книга трилогии. На чьей Вы сторо­не в этом споре так и останется неизвестным читателям.