Могли встать на позицию Витте, но не встали. Вместо этого они, в точности повторяя славянофилов, выбрали курс на новую войну. Более того, опирались они при этом на тот же славянофильский миф о «пожирателях славян», которые, говоря словами Скобелева, «сами должны быть поглощены». И даже кампания, которую развернули они в 1900-е, тоже организована была по славянофильским лекалам 1870-х- в преддверии Балканской войны.В апреле 1908 г. в Москве открылось общество Славянской куль­туры, а затем в Петербурге общество Славянской учености. Среди основателей были, конечно, и Струве, и Милюков. Позднее в Петербурге открылось еще и общество Славянской взаимности. В июле того же года состоялся Славянский конгресс в Праге, в 1910-м еще один в Софии. В оборот был пущен даже термин «неославизм». И разочарование в «братьях-славянах» оказалось столь же непомер­ным, как и в 1870-е. Выяснилось, например, что славянские депута­ты, составлявшие теперь большинство в австрийском парламенте, проголосовали за аннексию Боснии и Герцеговины, ту самую аннек­сию, что была окрещена в России «дипломатической Цусимой». Даже панславист Григорий Трубецкой сказал в декабре 1909-г0, что зарубежные славяне вспоминают о славянской солидарности лишь когда им это выгодно, преследуя исключительно эгоистические инте­ресы и не пренебрегая закулисными интригами друг против друга. Он, впрочем, объяснял это коварством, унаследованным ими от турок. Но разве это меняло дело? Повторялось-то и вправду все до деталей.Вопрос, который эта «неославистская» вакханалия ставит перед историком, словно бы очевиден. Почему те же люди, которые так без­оговорочно стояли за европейские реформы во внутренней политике России, столь же неколебимо встали на контрреформистский и вдоба­вок еще самоубийственный для страны путь в политике внешней?

По непонятной причине Хоскинг, выдвигая свою версию про-

исхождения «неославизма», даже не заметил этого рокового повто­рения славянофильской эскапады 1870-х, предлагая взамен нечто разочаровывающе тривиальное. Вот его объяснение. «Октябристы, прогрессисты, кадеты и часто даже умеренные правые национали­сты искали основание для своей политической позиции, отличное от самодержавного и бюрократического, которые они атаковали. И конечно же нашли они его в русском народе как в источнике авто­ритета... Настойчивые обращения к народу заставили их во внешней политике и в национальном вопросе занять националистические и панславистские позиции. Они-то и помогли создать такой обществен­ный климат, при котором война против Германии и Австро-Венгрии выглядела приемлемым и даже необходимым инструментом внеш­ней политики»⁶¹.

Но остается ведь вопрос, почему, собственно, конституционали- сты-западники были уверены, что «народ» непременно империалист и что Балканы с Константинополем для него «важнее, по словам Гучкова, любых вопросов внутренней политики», включая, стало быть, и вопрос о земле? Откуда они это взяли? И почему усвоили именно славянофильскую версию того, чего «хочет народ», а не, допустим, версию Витте и Розена? К сожалению, Хоскинг этих вопро­сов даже не ставит.

I Глава девятая

Версия Базарова I КакП^илипегровскуюРоссию

Владил^ир Базаров (Руднев) был одним из самых одарен­ных идеологов меньшевизма. В двух статьях, опубликованных журна­лом Современник уже во время войны, в 1915-м, он предложил свою версию происхождения неославизма, прямо противоположную вер­сии Хоскинга. Не в противостоянии самодержавию и бюрократии пришли, по его мнению, либералы-западники к славянофильскому империализму, но империализм обратил их в славянофильство. Вот его логика.

«В настоящий момент либеральная позиция становится явно

⁶¹ Ibid.

недостаточной для философского оправдания наших национальных задач... Империализм требует иной санкции, иной модели, иной веры. Философия империализма может быть построена только на убеждении, что именно данный народ, мой народ, есть носитель все­ленской правды, что он преимущественно перед всеми прочими призван осуществлять в мире высшие ценности... Вера в исключи­тельную миссию родного народа, в его всемирно-миссионерское, если уж не мессианское призвание - таков должен быть фундамент философии империализма»[130].

Кто же в России, спрашивается, исповедывал подобную веру? Естественно, полагал Базаров, «прочную почву под ногами чувствует теперь только славянофильское течение нашей общественной мысли... Выступая наследником старого славянофильства, поднов­ленного задолго до войны трудами небольшой, но энергичной груп­пы московских философов и публицистов, оно встретило идейные запросы войны на заранее подготовленных и хорошо укрепленных позициях... Внушительно, величаво, с нескрываемым торжеством приветствовал патриарх школы С.Н. Булгаков военную катастрофу как начало конца новоевропейской культуры. Истинность старо­византийского мировоззрения, призванного обновить гибнущую Европу, была давно уже провозглашена - историческая миссия рус­ского народа как единственного носителя этой истины, давно уже поставлена вне сомнения. Для того чтобы довершить метафизиче­ское оправдание войны, оставалось сделать очень немногое, а имен­но: объявить французов и англичан кающимися европейцами или, по крайней мере, способными приблизиться к покаянию под благо­детельным воздействием союза с нами, - а в германизме, наоборот, усмотреть самое законченное и непримиримое выражение ново­европейского духа»[131].

Тут, конечно, ошибка. Ибо эту операцию по отлучению германиз­ма от лика «белого человечества» проделали, как помнит читатель, еще в конце 1880-х, т.е. задолго до войны, в разгар контрреформы Сергей Шарапов и его Русский голос. Так что тут речь могла идти

лишь о подведении московским кружком «национально ориентиро­ванных» философов (т.е.веховцами) метафизического, так сказать, фундамента под милитаристский энтузиазм третьего поколения сла­вянофилов.

И потом вовсе не был в ту пору империализм монополией России. Он был тогда феноменом общеевропейским. Почему же в таком случае не породил он ничего подобного славянофильствующе­му мессианизму в других воюющих державах? К этому вопросу Базаров, был, впрочем, готов. И ответил на него хоть и пространно, в духе времени, но с исчерпывающей полнотой.

«Вовсе не обязательно, - пишет он, - видеть в своем народе носителя своеобразной культуры... И немецкие, и французские, и английские империалисты считают себя детьми общеевропейской цивилизации. Но немец убежден, что его народ единственный жиз­неспособный представитель Европы, тогда как англичане и францу­зы уже выродились; англичанин смотрит на немецких империали­стов как на задорных выскочек, неспособных к усвоению элементар­ных начал здравой общественности и разумной колониальной политики; француз думает, что все прочие народы, каковы бы ни были их внешние успехи, все же более или менее варвары, что под­линный дух европейской цивилизации обитает только во Франции, в ее сердце - Париже, откуда и должен излучаться по всему миру. Для нас аналогичная точка зрения неприемлема»⁶⁴.

Почему неприемлема? Потому, полагает Базаров, что «не будучи ни в какой области первосортными представителями европейской цивилизации, мьидля обоснования своего наступательного национа­лизма, естественно, должны поискать другие мотивы. Если у нас есть какая-нибудь всемирно-историческая миссия, оправдывающая наши империалистические притязания, то она может заключаться лишь в осуществлении таких духовных ценностей, которые нам присущи несмотря на нашу всестороннюю отсталость от Европы и, быть может, именно благодаря ей. Наше национальное призвание должно состоять в культивировании начал, Европе чуждых, Европой обойденных или незамеченных или даже прямо ей враж­дебных»[132].

Вот почему никакая другая постановка вопроса, кроме славяно­фильской, не может привести к построению удовлетворительной философии русского империализма, «славянофильство есть един­ственное теоретическое решение задачи... Я говорю, конечно, не о частных взглядах тех или иных славянофилов, а лишь об основном принципе их национальной философии, об их общей вере в суще­ствование и величие антиевропейской миссии русского народа. Под это знамя рано или поздно вынужден будет стать всякий русский национал-либерал, способный философски обосновать свою про­грамму». Практически говорит здесь Базаров то же самое, что Грамши, разве что не называет это «идеей-гегемоном».