Как видим, никто в Европе не намеревался ни закупоривать России выход из Черного моря, ни выдавать бедных христиан на расправу «гнусному исламу». И тем не менее Николай отверг эти «четыре пункта» с порога. Больше того, петербургская элита возму­щалась, по словам А.Ф. Тютчевой, даже тем, что они вообще обсуж­даются, «компрометируя то, что у нас еще осталось: нашу честь и наше достоинство».[28] Так что же произошло в российском полити­ческом истеблишменте за десятилетие, отделявшее Лондонские со­глашения начала 1840-х от конфликта по поводу турецких христиан в начале 1850-х?

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса «Святое дело» или

«законная добыча»?

По мнению Погодина, произошло вот что: «Император Николай не может долее терпеть владычество турок, не может физически, не только нравственно, точно как Владимир Святой не мог терпеть пече­негов, Мономах половцев, Иван III монголов».¹³⁰ В действительности, дело было, конечно, не во внезапно овладевшем Николаем отвраще­нии к туркам, но втом, что в Петербурге сложился новый политичес­кий консенсус, непременной составной частью которого был теперь Славянский Союз и «Петербург в Константинополе». И консенсус этот открывал возможность одним рывком наверстать десятилетия, поте­рянные в бесплодных попытках подавить европейскую революцию. Короче говоря, дело было в том, что наполеоновский комплекс Рос­сии обрел, наконец, адекватную идеологическую форму.

В изложении откровенного Погодина выглядела она так: «Ос­тавьте нас в покое решить наш исторический спор с Востоком и с Магометом. Суд у нас с ними — Божий, а не человеческий». Та­кой средневековый аргумент мог, согласитесь, вызвать лишь недо­умение европейских политиков. Тем более, что Погодин тут же бес­тактно добавлял: «Наше счастие, а отнюдь не вина, если с исполне­нием священного долга соединяются и вещественные выгоды и если, по мере побед над Востоком и Магометом, увеличивается наше политическое могущество».¹³¹

Вот почему, оказывается, несовместно было отныне с честью и достоинством России соглашаться на общеевропейский протекто­рат над турецкими христианами. Погодин объяснил это без обиня­ков: «Вы хотите, чтобы мы, пред увенчанием наших трудов и подви­гов, выпустили из рук нашу законную добычу и в страхе от ваших дерзких угроз смиренно предоставили решить святое дело вашим барышникам и кулакам, сообразно с их грошовыми выгодами и ко­пеечными видами, которых издревле Господь изгонял из храма? Ос­лепленные! За кого вы нас принимаете?»¹³²

«Святое дело» (оно же «законная добыча», т.е. инкорпорация «родных и двоюродных братьев» в Славянский Союз под покрови­тельством России), должно было совершаться чистыми, православ-

⁰ М.П. Погодин. Цит. соч., с. 141-142.

Там же, с. 144.

Там же, с. 143-144 (выделено мною. — АЯ.)

ными руками, совершаться Святой Русью. У нас, впрочем, есть неко­торые основания сомневаться в том, что освобождение славян и впрямь было для Погодина столь уж святым делом. Он, собствен­но, и сам сообщает нам об этом с откровенностью, ничего подобно­го которой мы никогда больше не услышим от его последователей, тем более сегодняшних. «Скажу даже вот что: если мы теперь не сделаем этого, то сделают это наши враги... да, если мы не восполь­зуемся теперь благоприятными обстоятельствами, если пожертвуем славянскими интересами ...тогда мы будем иметь против себя не од­ну Польшу, а десять».¹³³

Другими словами, вовсе не свободой «братьев» озабочен был Погодин, но лишь тем, чтобы их освобождение открыло нам путь к Славянскому Союзу и «универсальной империи». И страшно бо­ялся, как бы не обратились освобожденные другими «братья» про­тив Большого Брата. Всяческие ужасы пророчил он в этом случае России. «Имея против себя славян — и это будут уже самые смер­тельные враги России, — укрепляйте Киев и чините Годуновскую стену в Смоленске. Россия снизойдет на степень держав второго класса... Поруганная и осрамленная, не только в глазах современ­ников, но и потомства, не умев исполнить своего исторического предназначения».¹³⁴

Как увидит в следующей главе читатель, полтора десятилетия спустя Н.Я.Данилевский практически буквально повторит этот аргу­мент в своей «России и Европе». Нет, я ни на минуту не подозреваю Данилевского в плагиате. Напротив, совершенно очевидно, что оба мыслителя пришли к одинаковому заключению совершенно неза­висимо друг от друга. Но именно это совпадение лишь подтвержда­ет нашу гипотезу о том, какую головокружительную метаморфозу произвел в национальном сознании России усвоенный вместе с но­вой идеологической формулой наполеоновский комплекс. Отныне её правящая элита устами двух своих выдающихся политических мыслителей отказывалась считать свою страну одной из великих держав Европы, как считала при Екатерине или при Александ­ре I. Отныне жила она «наполеоновской» идеей передела Европы.

Там же, с. 79.

Разумеется, в массовом сознании выглядело это всё, как мы уже говорили, совсем иначе. Для людей, как А.Ф. Тютчева, «истори­ческое предназначение России» и «определение Божественного промысла» исчерпывались бескорыстным подвигом освобождения единоверцев. Только для тех, кто внушил ей такую возвышенную идею, было это освобождение, как мы видели, всего лишь пропа­гандистским, пиаровским, как сказали бы сегодня циники, прикры­тием передела Европы.

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

Теперь, я думаю, понятно читателю, почему так неразрывно пе­реплелись в письмах Погодина «священный долг» с «вещественны- \ ми выгодами» и «святое дело» с «законной добычей».

Позорный

мир Естественно, А.Ф. Тютчева прекло­нялась перед Погодиным. «Вот человек, у которого есть определенный политический идеал и вера в этот идеал».¹³⁵ Понятия не имею, почему отказывала она в этом соб­ственному отцу. Может быть, потому, что Федор Иванович казался ей, по её словам, слишком «не твердым в области религиозных убеждений и нравственных принципов»¹³⁶ А может быть потому, что его вязкая «мюнхенская» философия, весь этот «политический мис­тицизм», по выражению С.В. Бахрушина,¹³⁷ не затронул эмоцио­нальные ctpyHbi в её православном сердце. Как бы то ни было, она, вместе с большинством российского политического класса, отдала решительное предпочтение простой, как дважды два, «славянской идее» Погодина, которая, с одной стороны, не требовала особых умственных усилий, а с другой, представлялась ей святым делом.

Кончилось тем, как мы знаем, что и сам Тютчев перешел в ко­нечном счете на позиции соперника. А дочь его стала активней­шей пропагандисткой этих идей при дворе и в обществе («я всег­да испытываю потребность высказывать свое мнение очень рез-

Анна Тютчева. Цит. соч., с. 168.

Там же, с. 75.

ко и веду пропаганду с оружием в руках»).¹³⁸ И нет поэтому лучше­го способа проследить, сколь глубоко проникла погодинская им- перско-славянская идея в национальное сознание российской элиты, нежели познакомившись с тем, как переживала Анна Фе­доровна бесславное окончание Крымской войны и предстояв­ший мирный договор.

До такой степени полно усвоила она эту идею, что даже очевид­ные противоречия её не смущали. Вот пример. Рассказывая о том, как её отец «постоянно и в прозе и в стихах повторяет, что Россия призвана воплотить великую идею всемирной христианской импе­рии», ту самую, между прочим, о которой мечтал Наполеон, А.Ф. при всем своем благочестии ни на минуту не задалась вопросом, хорошо ли, правильно ли, праведно ли, наконец, для православной России следовать за мечтой богопротивного Наполеона. Мучает её совсем другой вопрос: «Неужели России, такой могущественной в своём христианском смирении, суждено осуществить такую вели­кую задачу?»¹³⁹ Иначе говоря, совершенно так же, как Погодин, не заметила она противоречия между «святым делом» и «законной до­бычей», между православным призванием России и наполеонов­ской мечтой.