Глава пятая Восточный вопрос

«Наиболее вредная из всех возможных

комби Н 3 Ц И И У> Для нового царя пре­данность принципам Священного Союза вовсе не была императивом. И если не стал он филэллином, то совсем по другой причине. Он сразу понял то, чего так и не уразумели ни им­ператор Александр, ни султан Махмуд: греческое восстание вовсе не было рутинным, провинциальным мятежом, с которым, кактра- диционн#заведено было в Блистательной Порте, можно покончить силами соседнего вассала. Для Николая события в Греции пред­ставляли грозный симптом европейской революции, вырвавшейся далеко за пределы Запада и на глазах завоевывавшей православ­ную страну.

В самом деле еще в 1822 году первое же собрание народных представителей в Эпидавре провозгласило не просто независи­мость Греции, но и принцип верховенства народа. Мало того, оно выработало ненавистную Николаю конституцию, приняло идею раз­деления властей и гарантировало всем гражданам республики не­прикосновенность личности, свободу совести, печати и собраний.

Короче говоря, греки шли даже дальше декабристской конституци­онной монархии. И это вовсе не было каким-то временным «безу­мием наших либералов»: второе собрание 1827 года в Трезене без­оговорочно подтвердило политические принципы Эпидавра. Даже на краю гибели не желали греки отказаться оттого, что для Николая было откровенной крамолой. И при этом ожидали поддержки от па­лача декабристов? Не странно ли?

Вот реакция императора на греческие дела в записи барона Бруннова:

«Увеличивать материальные силы греческой державы, подчиняющей­ся влиянию учений, управляющих политикой морских держав, было бы изо всех возможных комбинаций наиболее для нас вредною».²⁷ Другое дело, что Николай был, конечно, непрочь использовать за­труднения, причиненные Порте греками. Тем более, что затруднения эти усугубились реформами султана Махмуда, в частности расстре­лом янычарского корпуса. Старая военная организация империи на глазах рушилась, новая еще не была создана. Как же упустить такой, сточки зрения «турецкого» сценария, удобный момент? И поэтому уже в марте 1826 года, еще в разгар следствия по делу декабристов, Николай предъявил Порте грозный ультиматум. Речь в нем, правда, шла главным образом о неприятностях, которые чинили русским куп­цам турецкие чиновники, но между прочими претензиями султану на­помнили и о старом договоре 1774 г. в Кучук Кайнарджи, в котором Турция признавала право России на защиту в её владениях христиан.

Ультиматум встревожил Англию. Она дала понять Николаю, что конфликт между греками и турками есть дело общеевропейское и она не позволит России решить его в одностороннем порядке. Не желая восстанавливать против себя Англию, царь согласился с нею сотрудни­чать, о чем и был 4 апреля подписан соответствующий протокол.

От Стамбула его, правда, скрыли, чтобы не мешать Николаю до­биваться полной свободы торговли в турецких портах. Но совмест­ное давление принесло результаты. 7 октября 1826 года при по­средничестве Англии был заключен Аккерманский договор. Россия получила всё, чего добивалась. О Греции, впрочем, в договоре не было ни слова. Ею Николай, ясное дело, пренебрёг.

Глава пятая

восточный вопрос «Освободитель Греции»

А греческая эпопея междутем продолжалась. Полу­чив подкрепление из Египта и решив все-таки бросить вызов Анг­лии, Ибрагим разорил Пелопонес.

5 июня 1827 года к ужасу европейских филэллинов пали Афины. Республика снова оказалась на краю гибели. И ограничиваться од­ними декларациями было уже нельзя. Тем более, что под нажимом своих филэллинов к русско-английскому протоколу от 4 апреля примкнула и Франция. 6 июля 1827 года Англия, Франция и Россия подписали лондонский трактат о совместных действиях против Тур­ции. И поскольку Порта, опьяненная победами Ибрагима, условия трактата отвергла, союзные эскадры 20 октября вошли в порт Нава- рина, где был сосредоточен турецко-египетский флот, и в ходе двух­часового боя его уничтожили.

Но тут встал на дыбы султан Махмуд. И куда только девался весь его европейский лоск, едва на карте оказалась судьба империи? За­ключив союз со своим духовенством, Махмуд объявил джихад про­тив неверных. В особенности негодовал он против России, которую обвинил в том, что она его обманула, не поставив в известность при заключении Аккерманского соглашения о союзе трех держав против Турции. Это, конечно, была чистая правда, но все равно обидная. Еще более чувствительным, однако, был удар по экономике России, когда Турция закрыла проливы для русских коммерческих судов. Ко­роче говоря,*2 апреля 1828 года опубликован был в Петербурге ма­нифест о войне с Турцией. И хотя в нём Греция опять-таки даже не упоминалась, русское общество все равно было уверено, что Россия намерена, наконец, заступиться за греков — и откликнулось на цар­ский манифест с громадным воодушевлением.

Пушкин и Вяземский даже попытались записаться добровольцами в действующую армию. Им, впрочем, отказали. В письме великого князя Константина Павловича Бенкендорфу объяснялось, почему: «Поверьте мне, любезный генерал, что ввиду прежнего их поведения, как бы они ни старались выказать свою преданность службе е.в., они не принадле­жат к числутех, на кого можно было бы в чем-либо положиться».²⁸ Как

²⁸ «Русский архив», 1884, № 6, с. 319.

видим, «декабристы без декабря» оставались для власти чужими даже в момент общего патриотического подъема. Но ведь важен здесь порыв. А.В. Никитенко записывал в дневнике 8 апреля: «Итак, роковой час ударил и для Турции. Спросите в Петербурге всех, на­чиная от поденщика и до первого государственного человека, что думают они о предстоящей войне. Ато, ответят они вам, что Турция погибла! Столь уверены ныне русские в своем могуществе... Дове­рие к твердости государя очень сильно в народе».²⁹

Две недели спустя в записях Никитенко звучат уже торжествую­щие ноты в духе Погодина:

«Государь уехал в армию. Если война начнется, то для того, чтобы уси­лить могущество России и озарить славою царствование Николая... Будет борьба, борьба кровавая за первое место в ряду царств вселен­ной — борьба между новым Римом и новым Карфагеном... На чью сторону склонятся весы?Англия могущественна, Россия могущественна и юна»?⁰ Трудно, право, поверить, что восторженные эти заметки принадле­жат тому же человеку, который писал, как мы помним, четверть века спустя: «главный недостаток этого царствования в том, что всё оно было ошибкой». Что же, подумайте, должен был натворить Николай в эти злосчастные четверть века, чтобы так жестоко оттолкнуть даже самых преданных ему поклонников? Речь у нас, впрочем, о другом.

7 мая русская армия начала переправляться через Прут. Несмо­тря на присутствие государя, однако, кампания 1828 года прошла на редкость плохо. «Турки по обыкновению отсиживались в крепос­тях и не шли в поле, — комментировал русский историк, — русские войска тоже по обыкновению оказались плохо подготовленными к крепостной войне — и кроме того, плохо снабженными и плохо приспособленными к климатическим условиям, в которых им при­ходилось действовать; была масса больных. Осаду Силистрии при­шлось снять, Шумлу, прикрывавшую доступ к балканским перева­лам, даже не решились осаждать. Была взята лишь при помощи чер­номорского флота одна Варна — чтоб хоть чем-нибудь почтить личное присутствие Николая Павловича».³¹

А.В. Никитенко. Дневник в трех томах, М., 1955, т. 1, с. 76-77- Там же, с. 77. (выделено мной. ~А.Я.) ИР, вып.8, с. 594.

Турция не погибла, как ожидали, и фанфары затихли. Более того, русская армия отступила и император отбыл в Петербург. Меттерних злорадно сравнивал это отступление и отъезд бросившего армию им­ператора с бегством Наполеона. Разочарование было таким глубоким, что Николай даже попытался через датского посланника в Стамбуле начать переговоры о мире. Но вчерашний европейский реформатор Махмуд, преисполнившийся вдруг исламского пыла, гяурам отказал..