«Приезжает в Пензу инкогнито сенатор с ревизией. Нанял извозчика и велел везти себя на набережную. И тут между ними произошел за­мечательный диалог.

— На какую набережную?

—Да ^азвеувас их много? Одна ведь только, туда и вези.

—Да никакой нету у нас набережной. Оказалось, что на бумаге строилась она уже два года и десятки ты­сяч рублей были на неё истрачены, и все, естественно, оказолись в кармане у Панчулидзева»?⁷ Ну, что тут, спрашивается, нужно было литераторам «намеренно преувеличивать», если реальность была красочней любой выдум­ки? Миронов, однако, не желает дать русскую бюрократию в обиду. «Напрашивается, — пишет он, — парадоксальный вывод: взятка вы-

Там же. Там же, с. 115.

«Русская старина», 1880, июнь, с. 42.

подняла полезную социальную функцию — помогала чиновникам, которые в массе были небогатыми людьми, справиться с матери­альными трудностями и заставляла их хорошо работать, чтобы уго­дить начальству и обществу».⁷⁸ Вот зачем, оказывается, понадоби­лась ему подглавка о взятках. Чтобы подчеркнуть: до такой степени все «нормально» было в николаевской империи, что даже и взятки были там «органичны и необходимы».

С другой стороны, однако, если Панчулидзев со своей фиктив­ной набережной выполнял в этой империи полезную социальную функцию, то зачем, скажите, обижать Гоголя с его городничим?

Так или иначе теперь, наконец, становится понятно, почему так агрессивно напал Миронов на русских писателей николаев­ской эпохи. Просто он государственник. И любая критика само­державного государства, пусть даже критика его развращенной бюрократии, представляется ему, употребляя его собственное выражение, неправомерной. Отсюда анекдотическое оправда­ние коррупции. Отсюда же, как мы сейчас увидим, и оправдание крепостного права.

Глава четвертая

«Процесс против рабства» В И Н О В ЗТ

в крестьянском

рабстве? Я думаю, читатель теперь со­гласится, что прежде, чем приступить к такому поистине фундаментальному вопросу, уместно было сначала взгля­нуть на отношение Миронова к николаевской бюрократии. Хотя бы потому, что оно дает нам ключ к пониманию его принципиальной позиции. Теперь понятно, что самодержавное государство и связан­ные с ним традиционные институты не станет он винить вообще ни в чем. Напротив, как верный учениктак называемой государствен­ной школы, некогда господствовавшей в русской историографии, но лет сто назад уже благополучно почившей в бозе, скажет он, что

«простой русский человек — крестьянин или горожанин — нуждался в надзоре, что он был склонен к спонтанности из-за недостатка са-

⁷⁸ Б.Н. Миронов. Цит. соч., т. 2, с. 165-166.

моконтроля и дисциплины, что у него недоставало индивидуализма и рациональности в поведении»!⁹ Учителя его говорили и похлеще. Вот что думал о русском крестья­нине основоположник государственной школы К.Д. Кавелин: «На­родные массы у нас не сформировались еще... Это какая-то этно­графическая протоплазма, калужское тесто».⁸⁰ Другой корифей той же школы С.М. Соловьев называл русское крестьянство «жидким элементом», а самый выдающийся её теоретик Б.Н. Чичерин утвер­ждал, что в России не народ создал государство, а государство со­здало народ: «Государство есть высшая форма общежития... В нем неопределенная народность, которая выражается преимуществен­но в единстве языка, собирается в единое тело, получает единое оте­чество, становится народом».⁸¹

Еще Герцен в «Колоколе» точно подметил определяющую черту государственной школы, которую пытается воскресить в сегодняш­ней российской историографии Миронов. Вот знаменитые слова Герцена: «Они изображают русский народ скотом, а правительство умницей». Миронов, разумеется, таких выражений не употребляет, но суть учения основоположников воспроизводит прилежно: «Кре­постничество являлось реакцией на экономическую отсталость, по- своему рациональным ответом России на вызов среды и трудных обстоятельств, в которых проходила жизнь народа».⁸²

Здесь порабощение крестьянства (и общества) оказывается уже не только единственно возможным и не только «органичес­ким и необходимым», но даже, как видим, «рациональным» отве­том на вызов, который бросила России некая уникальная, только ей свойственная «среда». Нет смысла входить в подробное обсуж­дение этого давно уже архаического постулата. Зададим лишь два вопроса, на которые у государственной школы никогда, и в осо­бенности после замечательных открытий советских историков-ше­стидесятников (я подробно описал их в первой книге трилогии), не было ответов.

Там же, т» i, с. 413.

«Вестник Европы», 1886, №ю, с. 746.

Б. H. Чичерин. Опыты по истории русского права, М., 1858, с. 369 (выделено мною. — АЯ.).

Б.Н. Миронов. Цит. соч.,т. 1. с. 413.

В одной фразе суть этих открытий в том, что в первоначальном, до- самодержавном и докрепостническом, периоде своей истории между 1480-м и 1560 годами Россия отнюдь не была экономически отсталой страной. Во всяком случае нисколько не отставала она от ближайших своих северо-европейских соседей (Швеции, Дании и входивших тог­да в их состав Норвегии и Финляндии). А поскольку была тогдашняя Россия тоже по преимуществу северной страной, «вызов среды», на который ей приходилось отвечать, ровно ничем не отличался отто­го, на какой пришлось отвечать, допустим, Норвегии или Швеции.

Но если и экономические, и природные условия во всех этих странах совпадали и ничего, следовательно, не было уникального в российском «вызове», то почему, спрашивается, порабощение со­отечественников выдается за единственно возможный ответ на не­го? И тем более за ответ «рациональный»? Напротив, самым разум­ным представляется как раз ответ северных соседей, не только избе­жавших обязательной службы дворян, но и сохранивших мощный массив свободного крестьянства. И порабощение собственного на­рода выглядит на этом фоне как раз полностью иррациональным, самым зверским и бездарным из всех возможных ответов, не так ли?

Но одним этим убийственным для государственной школы во­просом дело ведь не ограничивается. Ибо из него естественно выте­кает второй, еще более жестокий. Чего, спрашивается, не произо­шло у соседей во второй половине XVI века, что дало им возмож­ность избежать российского «иррационального ответа» на вызов географической среды? Едва зададим мы этот вопрос, как ответ на него становится очевидным. У соседей не было самодержавной ре­волюции и всего, что с нею связано. Ни четвертьвековой Ливонской войны, дотла разорившей российскую экономику. Ни могуществен­ной церкви, которая в попытке спасти свои колоссальные монас­тырские владения направила свирепую алчность помещиков на экспроприацию крестьянских земель. Ни тотального террора оп­ричнины, повлекшего за собою десятилетия великой Смуты.

Короче говоря, не «экономическая отсталость» и не «вызов среды», на которые ссылается Миронов, но установление в России режима самодержавия сделало неизбежным роковой крепостни­ческий выбор истории-странницы на том, решающем историчес­ком перекрестке.

Глава четвертая «Процесс против рабства» Личный вклад 219

Миронова

А то, что русский народ представлял собою, в отличие от сосе­дей, «этнографическую протоплазму», «жидкий элемент» или «ка­лужское тесто», так же, как то, что «простой русский человек нужда­ется в надзоре» вследствие загадочного отсутствия у него «самокон­троля и дисциплины», все это придумано было задним числом. Придумано, чтобы оправдать основной постулат государственной школы, который, как мы уже слышали от Герцена, состоит в том, что «русский народ скот, а правительство умница».