То есть отношение несомненно изменилось. Но не само по себе, а потому что православный фундаментализм (опять-таки, как впос­ледствии коммунизм) в качестве основы жизнеустройства совер­шенно очевидно обанкротился. И, соответственно, началось в мос- ковитской элите очередное возрождение европейской традиции России. История оставила нам немного следов этого возрождения. Но все же оставила. Откуда, допустим, взялся в самом сердце фун-

7Я

Там же, с. 258.

даменталистского Государства Власти окольничий Федор Михайло­вич Ртищев, устроивший под Москвой Андреевский монастырь-шко­лу? И не для того чтобы молиться о спасении души. Он за собствен­ный счет привез туда 30 монахов из Киево-Печерской лавры, вполне открыто обучал молодежь «богомерзостной» философии, а также латыни и польскому языку. Больше того, Ртищев и сам целые ночи проводил в своей школе за философскими спорами.

Или вот Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, самый заме­чательный из государственных мужей Московии, полный преобра­зовательных идей во всем, до чего касался. Например, оказавшись в 1660-е воеводой во Пскове, он ввел там — впервые после оприч­нины — городское самоуправление. И первый — после горячих спо­ров времен Великой реформы 1550-х — предложил проект регуляр­ной армии, призванной заменить любительскую дворянскую конни­цу. Он же первым обратил внимание правительства на главный недостаток московитского государственного управления, которое «направлено было единственно на эксплуатацию народного труда, а не развитие производительных сил страны»/⁹ И к тому же оказал­ся первым из московских дипломатов, который, по словам Ключев­ского, «заставил иностранцев уважать себя».⁸⁰

В конце концов и сам ведь Ключевский неожиданно при­знал, что «Ртищев и Нащокин [даже] западные образцы и научные знания направляли не против отечественной старины, а на охрану её жизненных основ от неё самой, от узкого и черствого её понима­ния, воспитанного в народной массе дурным государственным и церковным руководительством».⁸¹ Признавалось, таким образом, что у самой отечественной старины как бы два лица (на моем языке, две традиции), лишь одно из которых было «узким и черствым» («особняческим», как сказал бы B.C. Соловьев). И причем именно оно, царствовавшее в Московии, подрывало «жизненные основы» этой старины, которые и пытались, каждый по-своему, возродить Ртищев и Нащокин. А западные образцы и научные знания были им в этом лишь подспорьем.

Там же, с. 345.

Там же, с. 340.

Там же. с. 351.

Иначе говоря, отвергли они православный фундаментализм не во имя этих западных образцов, но во имя возрождения неиспор­ченных, так сказать, Московией сил самой отечественной старины (в моих терминах, во имя ее европейской традиции).

Глава вторая

Московия: векш _<<Мы ^ _Пер_ВЫ6

и не последние

> среди народов» и все же обобщил

эти многочисленные проекты для Петра именно Крижанич. О теоретических его взглядах мы довольно подробно го­ворили в первой книге трилогии. Пришло время поговорить о нем самом и о его практических рекомендациях, совокупность которых и составила стратегию возвращения в Европу.

Судьба Крижанича была горестна, как и судьба многих талантли­вых людей в Москве того времени. Хорват по национальности, вы­пускник католического колледжа в Риме, он всю юность мечтал о Москве. Попав в неё наконец, он прожил в ней шестнадцать меся­цев, расплатившись за них шестнадцатью годами тобольской ссылки. После смерти своего гонителя, царя Алексея, Крижанич в отчаянии отпросился за границу, где сразу же и умер. Оказалось, что и жить без России, реформирование которой стало делом его жизни, он не мог, и в ней не мог«он жить тоже. Это был великий политический мысли­тель, увы, не оцененный потомством и до сих пор еще ожидающий полного перевода своих сочинений с церковно-славянского.

Прежде всего, в отличие от современных ему кремлевских праг­матиков, видевших не более чем на шаг вперед, тобольский изгнан­ник мыслил стратегически. Ему нужно было выяснить роль России в мировой системе государств. Он первый, например, поставил во­прос о критерии внешнеполитической эффективности государства. Отвергнув стандартное в Московии представление об имперской экс­пансии и все новых прибавлениях к царскому титулу как о высшей на­циональной доблести, Крижанич находил, что «во многих случаях го­сударству совсем не полезно, даже вредно расширять свои преде­лы». А имея в виду, что был он убежденным сторонником правового,

как сегодня сказали бы, государства и всегда ставил во главу угла «благие законы», у него был наготове его излюбленный пример:

«Царь Иван намного расширил русскую державу. Но до сих пор не могу понять, какие же он ввел благие законы... Вижу лишь, что после его смерти королевство погрузилось в великие смуты и напасти, из кото­рых оно до сих пор еще не вырвалось. И не вырвется, пока не будет уп­рочено благими законами»?² Как видим, об Иване IV говорил он точно так же, как три столетия спустя советские диссиденты будут говорить о Сталине.

Крижанич был уверен, что первое условие прорыва из истори­ческого тупика состоит в ликвидации Государства Власти, живущего «опричь» от страны. «Честь, слава, доблесть и обязанность коро­ля, — объяснял он царю, — сделать свой народ счастливым. Ведь не королевства для королей, а короли для королевства созданы».⁸³ Царь должен быть первым слугой своего народа. Для его времени, для столетия абсолютных монархий, это была поразительно смелая мысль, и Петр, как мы знаем, усвоил ее превосходно.

Без «благих законов», однако, даже лучшие намерения царя сто­ят копейку. «Власть, нестесненная [ими]», неминуемо раньше или позже превращается в «людодерство», а тирания, по Крижаничу, спо­собна испортить все — вплоть до нравов народа и даже демографиче­ской ситуации в стране: «Тирания — источник того, что Русь редко на­селена и малолюдна. Могло бы на Руси жить вдвое больше людей, ес­ли бы правление было помягче».⁸⁴ Потому и посвящает он, как веком позже сделал Монтескье, все свои теоретические изыскания спосо­бам институционального предотвращения тирании. Массу интересно­го и совершенно для времени Крижанича нового найдет об этом предмете читатель в первой книге трилогии. Коротко говоря, раскре­пощающие общество «благие законы» есть, как он думал, второе ус­ловие создания «правового государства» (этого условия Петр не вы­полнил. Противореча самому себе, а не только Крижаничу, он «хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно».⁸⁵

Юрий Крижанич. Цит. соч., с. 643.

Там же, с. 381.

Там же, с. 559.

в.О. Ключевский. Цит. соч., т. з, с. 221.

Третье условие — это забота о «черных людях», создающих бо­гатство страны. «Ибо самыми многолюдными и богатыми бывают те державы, где лучше всего развиваются промыслы черных людей, что, как мы видим, происходит в Голландии и Французских зем­лях».⁸⁶ Расцвет ремесла, однако, требует квалификации работни­ков. Для этого Крижанич предлагает приглашать инструкторов из Европы (не иностранных купцов, от них он как раз предлагал избав­ляться), гарантируя им парадоксальное для Запада, но очень сущес­твенное для Московии право свободного возвращения на родину. Но приглашать их с условием, чтобы каждый оставил после себя не­сколько обученных русских мастеров⁸⁷Некоторые историки очень веселятся, толкуя об этих рекомен­дациях Крижанича. Ну как же, в одно и то же время человек восста­ет против «чужебесия», рекомендует изгонять иностранных куп­цов — «немцев», как называл он их скопом, — и приглашать тех же немцев в качестве инструкторов и инженеров. Логично ли? Конечно, они снисходительно прощают ему непоследовательность: все-таки XVI! век, темнота, почти Средневековье...