Первая из них чисто академическая. Она касается общепри­знанной — и в классической, и в советской, не говоря уже о запад-

¹⁵⁷ James Н. Biliington. Russia in Search of Itself, Woodroo Wilson Center Press, Washington DC, 2004, p. 3.

ной историографии — периодизации истории дореволюционной России. Делится она, как скажет вам любой учебник, на периоды московский и петербургский. Но можно ли серьезно говорить о ка­ком-то петербургском периоде, если, как видели мы в этой книге, состоял он из двух не только не похожих друг на друга, но и враж­дебных друг другу по своей культурно-политической ориентации пе­риодов — петровского и николаевского? А ведь то же самое получа­ется и с московским периодом, куда так настойчиво Звали Россию славянофилы.

Можно ли в самом деле отождествить прогрессивную европей­скую Москву Ивана III и Великой реформы 1550-х с противопоставив­шей себя миру фундаменталистской Московией — с её собственным Русским богом, «никому более не принадлежащим и неведомым»? Можно ли, если одна процветала и шла вперед, а другая безнадежно топталась на месте в историческом тупике — и, по словам патриарха Никона, не было «никого веселящегося в дни сии»? Ведь выглядели они не столько даже как два разных периода в истории одной стра­ны, но как два совершенно разных государства. Одно походило, ско­рее на Швецию, а другое на некий средневековый Талибан.

Если разобраться, однако, то другой, наверное, Россия и не могла быть после опустошительного тотального террора, в ходе ко­торого снесены были практически все думающие головы, а те, кто уцелел в опричной чистке, сгорели в пожаре развязанной ею вели­кой Смуты. Должны были пройти поколения, чтобы явилась в Мос­ковии новая интеллектуальная элита, способная вырвать страну из исторического тупика, куда завел Россию Грозный царь, выбрав для неё неевропейский «особый путь» (или Русский проект, как ска­зали бы сегодня).

Возглавив новую, европейскую элиту, Петр, казалось, с корнем вырвал этот московитский дурман, вменив каждому российскому дворянину европейское просвещение в непременную обязанность. Но по многим причинам, которые мы подробно здесь обсуждали, пробитого Петром «окна в Европу» оказалось недостаточно, чтобы сделать Европейский проект необратимым. Не прошло и века с чет­вертью после его реформы, как «просвещение [снова] стало пре­ступлением в глазах правительства», по выражению С.М. Соловье­ва. И на тридцать «потерянных» лет воцарился в стране второй Рус­ский проект, от идейного наследства которого так и не смогла до конца освободиться постниколаевская элита.

Вот почему, если механически не привязывать периодизацию русской истории к перемене столицы, альтернативная периодиза­ция выглядела бы намного сложнее. Примернотак.

Европейское столетие России (1480-1560)

Первый Русский проект (1560-1584)

Московитское столетие (1584-1689)

Новый Европейский проект (1689-1825)

Второй Русский проект (1825-1855)

Постниколаевская полуевропейская Россия (1855-1917)

Эта неожиданная мысль напрямую выводит нас к следующему сюжету.

Глава седьмая

Национальная идея ^ _Пер_еКр_еСТКе

W

трех стратегии Для Петра, как мы зна­ем, стратегический выбор был однозначен: либо Европа, либо Московия. Одно из самых страшных последствий ни­колаевского Русского проекта заключалось, однако, в том, что он затемнил, замутнил петровскую ясность этого выбора, открыв воз­можность третьей «стратегии». Назад в Московию никто, кроме сла­вянофилов, понятно, не желал, но и вперед, к конституционной мо­нархии, другими словами, к Европе, путь, как выяснилось тотчас после смерти Николая, тоже был заказан. Слишком могущественно, как мы видели, оказалось его идейное наследие. Реформистского импульса хватило на то, чтобы покончить с политическим обособле­нием от Европы. Но для того чтобы покончить с обособлением мо­ральным, его оказалось недостаточно.

Александр II был все-таки сыном своего отца. На нового Петра походил он меньше всего, и дефицит собственных идей был у него столь же острым, как у Николая. И не в силах последовать ни выбору Петра, ни выбору отца, он на выходе из николаевской «Московии», по сути, отказался от какой бы то ни было национальной стратегии — обрекая таким образом страну на то, чтобы жить одной политичес­кой тактикой. Жить, совмещая московитское самодержавие с ими­тацией европейских учреждений и европейской риторикой. Жить, то есть, вообще без стратегического видения будущего страны. Без той великой цели, которая рождает, по выражению Маркса, вели­кую энергию. Вот почему «стратегией» постниколаевской России оказалось то самое опирающееся на имперскую бюрократию «ох- ранительство», связанное, как мы помним, с именем Победоносце­ва. «Охранительство», которое свело внешнюю политику страны к полувековому тактическому прозябанию и отучило российскую элиту от умения делать самостоятельный и смелый выбор в сложной международной ситуации. Напротив, приучила она её к реактивно­му, инерционному внешнеполитическому мышлению.

В результате, столкнувшись в начале XX века с жестоким проти­востоянием двух европейских военных блоков, «охранительное» крыло элиты оказалось не в состоянии понять, что России не место ни в одном из них. Что единственный её интерес состоял лишь в за­щите собственных границ. И единственной политикой, способной избавить её от фатального риска, был вооруженный нейтралитет.

Другое дело, что этому «охранительному» крылу противостояло крыло реваншистское, воспитанное на Данилевском и кипевшее аг­рессивной энергией. Ему давно уже, по слову Бестужева-Рюмина, «тесно было жить в [европейском] бараке», его «душа рвалась на простор... кровавой борьбы». И снился ему крест на Св. Софии. Не удивительно, что в предстоящем столкновении двух военных бло­ков это реваншистское крыло элиты увидело предсказанный Дани­левским «закат Европы» и решающий довод в пользу нового Рус­ского проекта. Оно жаждало вмешаться в европейскую драку и, по­куда остальные будут убивать друг друга, отхватить в горячке «кровавой борьбы» обещанное тем же Данилевским славянское «дополнение». И,конечно, Царьград.

Никто, разумеется, не может знать, чем кончилась бы борьба между «охранителями» и реваншистами, будь в июле 1914 года жив Победоносцев. Но его не было. И в эти страшные дни идеологи Рус­ского проекта торжествовали победу. Два с половиной года спустя она оказалась Пирровой.

И уж если уверять читателей, как проф. Галактионов, в удиви­тельной дальновидности Данилевского, зачем же проходить мимо этого эксперимента по воплощению в жизнь его идей, если экспе­римент этот поставлен был самой историей? Чем он в самом деле закончился? Гегемонией России в новой «Славянской федерации» и крестом на Св. Софии, как предсказывал Данилевский, или гибе­лью монархии и имперской элиты? Поскольку ответ известен зара­нее, будем считать, что история, спасибо ей, наш спор о Данилев­ском рассудила.

Другой вопрос, что проводила она свой эксперимент в условиях постниколаевского режима, суть которого, как мы помним, состояла в попытке совместить имитацию европейскихучреждений с московит- ским самодержавием. Это правда, что полвека спустя после гибели монархии в условиях тотального сталинского террора эксперимент, могло показаться, удался. Часть славянской Европы и впрямь была подчинена силой и на протяжении четырех десятилетий удерживалась с помощью военной оккупации — или угрозы такой оккупации. Но по­чему в таком случае прямо не сказать, что для осуществления Русского проекта Данилевского нужен Сталин? И что прославление «славянско­го Нострадамуса» есть на самом деле оправдание террора?

Вернемся, однако, к историческому эксперименту 1914-1917 гг. Данилевский, напомню снова, был убежден, что в России революция невозможна. И что же? Разве не завершился этот эксперимент именно революцией? И не забрела страна опять в результате этой революции в новую «Московию», опять противопоставив себя миру? Правда, роль «богопротивной геометрии» выпала на этот раз генетике и ки­бернетике, но отстала Россия от современного мира ничуть не мень­ше, чем в XVII веке. Чтобы вырвать её из нового тупика, нужен был, на­верное, новый Петр. Обойтись, правда, пришлось Горбачевым и Ель­циным. Но предвидел ли что-либо подобное наш «Нострадамус»?