Введение

Пусть говорили шестидесятники еще по необходимости эзопов­ским языком, пусть были непоследовательны и не уверены в себе (что, естественно, когда ставишь под вопрос мнение общепринятое, да к тому же освященное классиками марксизма), пусть не сумели выйти на уровень философского обобщения своих собственных ошеломляющих открытий, не сокрушили старую парадигму. Но бре­ши пробили они в ней зияющие. Достаточные, во всяком случае, для того, чтобы, освободившись от гипноза 150-летней догмы, подой­ти к ней с открытыми глазами.

Интеллектуальная контрреформа

К сожалению, их отважная инициатива не была поддержана ни в советской историографии, ни в западной (где историки вообще узнали об их открытиях из ранней версии моей книги). Я не говорю уже о том, что Правящий Стереотип отнюдь не со­бирается умирать. Уж очень много вложено в него за десятилетия на­учного, так сказать, капитала и несметно построено на нем ученых репутаций. Сопротивляется он поэтому отчаянно. В свое время я ис­пытал силу этого сопротивления, когда буквально со всех концов све­та посыпались на мою бедную Autocracy суровые большей частью ре­цензии (я еще расскажу о них подробно в Заключении этой книги).

Но еще очевиднее сказалась мощь старой парадигмы в свобод­ной России, где цензура уже не мешает, а открытия шестидесятни­ков по-прежнему не осмыслены, интеллектуальная реформа бо-х оказалась подавлена неоевразийской контрреформой и историчес­кая мысль все еще пережевывает зады «старого канона». Вотлишь один пример. В 2000 году вышла в серии «Жизнь замечательных лю­дей» первая в Москве серьезная монографическая работа об Иване III. Ее автор Николай Борисов объясняет свой интерес к родоначаль­нику европейской традиции России, ни на йоту не отклоняясь от Правящего Стереотипа: «при диктатуре особое значение имеет лич­ность диктатора... Именно с этой точки зрения и следует оценивать... государя всея Руси Ивана III».32 Хорош «диктатор», дозволявший — в отличие, допустим, от датского короля Христиана III или английско­го Генриха VIII — проклинать себя с церковных амвонов и в конеч­ном счете потерпевший жесточайшее поражение от церковной ие­рархии! Но автор, рассуждая вдобавок о «евразийской монархии», идет дальше. Он объявляет своего героя «родоначальником крепо­стного строя» и, словно бы этого мало, «царем-поработителем».33 Как еще увидит читатель, даже самые дремучие западные привер­женцы Правящего Стереотипа такого себе не позволяли.

Простое сравнение

Между тем особенно странно выглядит всё это именно в России, чьи историки не могут ведь попросту забыть о Пуш­кине, европейском поэте parexellence. И вообще обо всем предшест­вовавшем славянофильской моде последних трех четвертей XIX века европейском поколении, к которому принадлежал Пушкин. О поколе­нии, представлявшем, по словам Герцена, всё, что было «талантливо­го, образованного, знатного, благородного и блестящего в России»34 Решительно ведь невозможно представить себе, скажем, декаб­риста Никиту Муравьева декламирующим, подобно Достоевскому, на тему «единой народ-богоносец — русский народ»35 Или Михаила Лунина — рассуждающим, как Бердяев, о «славянской расе во главе с Россией, которая призывается к определяющей роли в жизни че­ловечества».36 Не только не было, не могло быть ничего подобного У пушкинского поколения.

Николай Борисов. Иван III, М., 2000, с. ю. Там же, с. 11.

А-И. Герцен. Собр. соч. в 30 томах, т. 13, М., 1958, с. 43.

Введение

Достоевский. Собр. Соч. в 30 томах, т. ю, Л., 1974, с. 200. Н.А. Бердяев. Судьба России, М., 1990, с. ю.

Там, где у славянофильствующих «империя», у декабристов бы­ла «федерация». Там, где у тех «мировое величие и призвание», у них было нормальное европейское государство — без крестьян­ского рабства и самовластья. Там, где утех «мировое одиночество России», у них, вспомним Чаадаева, «братская связь с великой се­мьей европейской». Короче, европеизм был для пушкинского поко­ления естественным, как дыхание.

Введение

Достаточно ведь просто сравнить его с культурной элитой поко­ления Достоевского, чтобы убедиться — даже общей почвы для спо­ра быть у них не могло. Ну, можете ли вы, право, представить себе обстоятельства, при которых нашли бы общий язык Сергей Муравь- ев-Апостол, не убоявшийся виселицы ради русской свободы, и Кон­стантин Леонтьев, убежденный, что «русский народ специально не создан для свободы»?[11] И как не задать, наблюдая этот потрясающий контраст, второй вопрос на засыпку: да откуда же, помилуйте, взя­лось в этом «татарском царстве» такое совершенно европейское по­коление, как декабристы?

В чем не прав Петр Струве

Но если у Правящего Стереотипа нет ответа ни на вызов шестидесятников, ни на вопрос о происхож­дении декабристов, то что из этого следует? Должен он по-прежнему оставаться для нас Моисеевой скрижалью? Или все-таки согласимся с Федотовым, что он «давно уже звучит фальшью»? Тем более, что на этом несообразности его не кончаются. С этого они начинаются. Вот, пожалуйста, еще одна.

Петр Бернгардович Струве писал в 1918-м в сборнике «Из глуби­ны», что видит истоки трагедии российской государственности в собы­тиях 25 февраля 1730 года, когда Анна Иоанновна на глазах у потря­сенного шляхетства разорвала «Кондиции» Верховного тайного сове­та (по сути, Конституцию послепетровской России). Я подробно описал

эти события в книге «Тень Грозного царя»,38 и нет поэтому надобности их здесь повторять. Скажу лишь, что Струве и прав и не прав.

Правой втом, что между 19января и 25 февраля 1730 года Моск­ва действительно оказалась в преддверии политической револю­ции. Послепетровское поколение точно так же, как столетие спустя декабристы, повернулось против самовластья. «Русские, — доносил из Москвы французский резидент Маньян, — опасаются самовласт­ного правления, которое может повторяться до тех пор, пока рус­ские государи будут столь неограниченны, и вследствие этого они хотят уничтожить самодержавие».39 Подтверждает его наблюдение и испанский посол герцог де Лирия: русские намерены, пишетон, «считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хра­нение, чтобы в продолжение её жизни составить свой план управле­ния на будущее... Твердо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, в которых еще не согласились: первая — следовать примеру Англии, где король ничего не может делать без парламента, вторая — взять пример с управления Польши, имея выборного мо­нарха, руки которого связаны республикой. И третья — учредить ре­спублику по всей форме, без монарха. Какой из этих трех идей они будут следовать, еще неизвестно».40

На самом деле, как мы теперь знаем, не три, а тринадцать кон­ституционных проектов циркулировали втом роковом месяце в мос­ковском обществе. Здесь-то и заключалась беда этого, по сути, декаб­ристского поколения, неожиданно для самого себя вышедшего на политическуюйрену за столетие до декабристов. Не доверяли друг Другу, не смогли договориться.

Но не причины поражения русских конституционалистов XVIII ве­ка нас здесь, в отличие от Струве, занимают: ясно, что самодержа­вие не лучшая школа для либеральной политики. Занимает нас само это почти невероятное явление антисамодержавной элиты в стране, едва очнувшейся от самодержавного кошмара. Это ведь все «птен-

АлександрЯнов. Тень Грозного царя, М., 1997. А А. Корсаков. Воцарение Анны Иоанновны, Казань, 1880, с. 90. Там же, с. 91-92.

цы гнезда Петрова», император умер лишь за пять лет до этого, а все без исключения модели их конституций заимствованы почему-то не из чингизханского курултая, как следовало бы из Правящего Стерео­типа, но из современной им Европы.

Оказалось, что драма декабризма — конфронтация державного Скалозуба с блестящим, европейски образованным поколением Чацких — вовсе не случайный, нечаянный эпизод русской истории. Не прав, значит, Струве в другом. В том, что не копнул глубже. Ибо и у петровских шляхтичей тоже ведь были предшественники, еще од­но поколение русских конституционалистов. И рассказ мой на са­мом деле о нём.