А что же Тойнби? Послушаем. «Россия, — говорит он, — обязана своим выживанием в раннее средневековье [в соответствии с обе­щанным „ключом", это предложение должно было, конечно, закан­чиваться „византийскому институту тоталитарного государства"]. На самом деле к нашему удивлению заканчивается она совсем ина­че: „счастливой географической случайности"».29 Ну, чем же это, право, убедительнее аргумента Виттфогеля? По одной версии «счастливая географическая случайность» заключалась в том, что Москва была ближе к Европе, а по другой в том, что она была даль­ше от нее, — вот и вся разница.

Это, впрочем, понятно. Как в самом деле может гипотеза, осно­ванная на анализе конфликтов между Иоанном Златоустом и императ­рицей Евдоксией или между императором Юстинианом и Папой Силь- вериусом объяснить введение крепостного права при Иване Грозном и его отмену п(5и Александре И? Грандиозную смену культурно-полити­ческой ориентации России при Петре, заколачивание петровского «окна» после 1917-го и новое «окно в Европу» при Горбачеве? Ну, ни­как, право, не могла одна-единственная идеология, унаследованная Россией от Византии, объяснить все эти разнонаправленные цивили- зационные сдвиги и политические трансформации.

Выходит, что «византийская Россия» Тойнби точно такой же фан­том, как и «монгольская Русь» Виттфогеля. Просто оба были больше заинтересованы в подтверждении своих глобальных конструкций, нежели в реальных проблемах истории одной конкретной страны.

Первое знамение?

И тем не менее до сравнительно недавнего времени эта метаисторическая дуэль в западной историографии по поводу России исчерпывалась конкуренцией между монгольской и византийской моделями, С появлением в 1974 году «России при старом режиме» Ричарда Пайпса получила эта дискуссия, однако, совсем новое измерение. Российская философско-историческая мысль, однако, по обыкновению отстаёт. И потому старая дуэль об­ретает в ней, похоже, новую жизнь — в конфронтацию с неоевразий­ством Тома VIII снова вступает византийская модель Тойнби.

Я, правда, могу судить об этом лишь по письму одного яркого московского публициста, которое недавно получил. Тезис автора, впрочем,тривиален. По сути он совпадает с тезисом Тойнби (стой, правда, разницей, что тот предложил его в разгар холодной войны, а мой корреспондент — в 2005 году). Вот как он звучит: «Принадле­жавшая со времени реформ Петра Великого к Европе Россия никог­да не была, не есть и не станет Западом». Надо полагать, что под «За­падом» автор имеет в виду не географию, а политическую модерни­зацию, другими словами элементарные гарантии от произвола власти. Но самое интересное начинается с того, как автор объясня­ет, почему обречена Россия на такой произвол.

Глава шестая «Деспотисты»

«Реперные точки тут такие: 1203-1204 гг., когда вторгшиеся в Византию крестоносцы, носители западной идеи, берут штурмом Константинополь и учреждают на месте Византии Латинскую импе­рию; 988-989 гг., когда Россия получает христианство из рук Визан­тии; 395 г., когда император Феодосий разделяет Римскую империю между своими сыновьями Аркадием и Гонорием и появляется на свет Восточная Римская империя. Если мы пройдёмся по указанным хронологическим пунктам в обратном направлении, то четко уви­дим: после своего минимального оформления варягами Русь ab ovo попадает в силовое поле Византии и вместе с православным христи­анством (культурой) заимствует у неё тип государственности. А когда пришедшие с запада крестоносцы сооружают на месте разрушенной Восточной империи химерическую Латинскую империю, они вгоня­ют в подсознание всех православных христиан: у них нет врага страшнее, чем Запад».

Простите за длинную цитату: я хотел, чтобы логика отечественно­го Тойнби была предельно ясна. Конечно, она примитивнее, чем у прототипа, хотя и отождествляет, как он, религию с государствен­ностью. Но тут ведь и загвоздка. Даты не совпадают. Религию-то за­имствовала Россия у греков в X веке, а государственность её стала самодержавной в XVI (это не говоря уже, что русское самодержавие так же мало общего имело с византийской деспотией, как и с евро­пейским абсолютизмом). Мы помним, что Георгий Вернадский даже специальный термин придумал для сравнительно небольшого лага во времени — «эффект замедленного действия». Но не на шесть же в самом деле столетий замедленного! Автор, к сожалению, и не пы­тается этот гигантский лаг объяснить.

А что до «подсознания православныххристиан», то разбой сред­невековых крестоносцев, вопреки утверждению автора, почему-то не отпугнул от Запада даже прямых наследников Византии, право­славных греков. И украинцев, между прочим, тоже. И румын. И бол­гар. И грузин. Так что я уж и не знаю, право, причем здесь крестонос­цы, не говоря уже об Аркадии и Гонории.

Глава шестая «Деспотисты»

Не удивительно, что книга

его оказалась необычайно популярной в 1970-е. Когда я рекомендо­вал ее своим студентам в Калифорнийском университете Беркли в качестве обязательного чтения, оказалось, что все 12 (!) ее экзем­пляров в университетской библиотеке были на руках. Никогда ниче­го подобного не происходило ни с одной другой из рекомендован­ных мною книг.

Концы с концами не сошлись у Тойнби. Естественно, не сходятся они и у моего корреспондента. Упоминаю я здесь об этом лишь из опасения, что неовизантийская логика автора окажется только пер­вым знамениел^еще одного метаисторического мифа. Просто, так сказать, из соображений профилактики. Но вернемся к Пайпсу.

Подход Пайпса к русской истории казался на первый взгляд фун­даментально новым. Хотя бы уже тем, что автор с порога отвергал са­му идею о русской государственности как о восточном деспотизме — как в монгольском, так и в византийском её варианте. Вот что писал он по этому поводу: «Можно было ожидать, что еще на заре своей ис­тории Россия усвоит нечто вроде... режима „деспотического" или „азиатского" типа... По многим причинам, однако, развитие ее пошло по несколько другому пути... В ней не было ничего подобного цент­ральному экономическому управлению вплоть до введения в 1918 г. военного коммунизма. Но даже если б такое управление требова­лось, естественные условия страны предотвратили бы его введение. Достаточно обратить внимание на трудности, связанные с транспор­том и коммуникациями в эпоху до железных дорог и телеграфа, что­бы понять, что о масштабах контроля и надзора, без которых немыс­лим восточный деспотизм, здесь не могло быть и речи».30

Согласитесь, что после абстрактных «гидравлических» и «тотали­тарных» тирад Виттфогеля и Тойнби, подход Пайпса действительно выглядел свежим и серьезным. Во всяком случае впервые за осмыс­ление метаисторических аспектов российской государственности взялся эксперт по национальной истории, а не мыслитель-глобалист, для которого Россия была лишь одним из многих объектов исследо­вания. Вместо надоевших «монгольско-византийских» параллелей предложена была концепция «патримониальной [по-русски, вотчин­ной] монархии». То есть общество, где «суверенитет и собственность сливаются до пункта, в котором становятся неразличимы», где «кон­фликты между суверенностью и собственностью не возникают и воз­никнуть не могут, поскольку, как в случае примитивной семьи, воз­главляемой paterfamilias, они одно и то же»31

Человека, хоть сколько-нибудь знакомого с марксистской лите­ратурой или хотя бы читавшего Виттфогеля, настораживало здесь лишь то, что формулировка Пайпса неожиданно звучала, как цитата из Маркса (помните, «в Азии суверенитет и есть собственность на

Richard Pipes. Op. cit., p. 20.

Ibid., p. 22-23.

отступление 8 теорию «Деспотисты»

землю, концентрированная в национальном масштабе»?). Тем более странным казалось это совпадение, что формулировка Маркса отно­силась как раз к тому самому восточному деспотизму, который Пайпс только что так решительно отверг в качестве теоретической модели русской государственности.

Глава шестая «Деспотисты»