В Англии того времени тоже сгоняли с земли крестьян и, хотя не грабили их и не убивали, насилие то вошло в поговорку («овцы съе­дали людей»). Но творилось там это насилие отдельными лендлорда­ми, тогда как в России совершало его правительство, перед которым страна была беззащитна. И если в Англии было это насилие делом рук растущего класса предбуржуазии, который на следующем шагу устроит там политическую революцию, добившись ограничения вла­сти королей, в России направлено оно было как раз против этой предбуржуазии. И целью его было — увековечить брутальное само­державие. Короче говоря, Англия платила эту страшную цену за свое освобождение, а Россия за свое закрепощение.

Кто спорит, режимы Елизаветы Английской, Ивана Грозного и шаха Аббаса Персидского одинаково «недалеко продвинулись по части демократии». Но ведь это трюизм. Ибо совсем в другом была действительная разница между этими режимами. В том, что абсолю­тизм Елизаветы нечаянно способствовал политической модерниза­ции Англии (благодаря чему освободилась она от государственного произвола на столетия раньше других), тогда как самодержавие Грозного на века заблокировало модернизацию России, а деспотиз­му шаха Аббаса и сегодняшний Иран обязан средневековым режи­мом аятолл. Значит, действительная разница между ними — в разно­сти их политических потенциалов. Или, чтобы совсем уж было понят-

47 Цит. по И.И. Смирнов. Иван Грозный, Л., 1944, с. 99.

но, абсолютизм, самодержавие и деспотизм в разной степени меша­ли избавлению своих народов от государственного произвола.

Это в метаисторическом смысле. А практически читатель ведь и сам видит, что, обозлившись на предательство классиков и предло­жив в качестве определения восточного деспотизма самодельный критерий (насилие), А.Н. Сахаров, один из главных тогда жрецов марксистской ортодоксии, нечаянно приравнял к Персии шаха Аб- баса не только Англию, но и Россию. В результате оказалось совер­шенно невозможно ответить даже на самые простые вопросы. На­пример, чем отличается самодержавие от деспотизма. Или от абсо­лютизма. Или — как случилось, что в тот самый момент, когда в крови и в муках зарождались в Европе современные производи­тельные силы, в России они разрушались. Или почему, когда Шекс­пир и Сервантес, Бруно и Декарт, Галилей, Бэкон и Монтень возвес­тили Европе первую, еще робкую зарю современной цивилизации, пожары и колокола опричнины возвещали России долгие века само­державного произвола.

Глава пятая Крепостная историография

ИТОГИ

Читатель мог убедиться, насколько они неутешительны. Чем глубже проникали мы в лабораторию «истинной науки», тем боль­ше убеждались, что за фасадом высокомерных претензий на абсолют­ную истину лежала лишь куча парадоксов, полная теоретическая бес­помощность, дефиниционный хаос. Абсолютизм рос в нем из деспо­тии, как объясняли нам одни участники дискуссии, а деспотия из абсолютизма, как думали другие; «прогрессивный класс» нес с собою крепостное рабство, а восточный деспотизм обитал в Западной Евро­пе. И так далее и тому подобное — и не было этой путанице конца.

Предварительные

Нет, язык на котором спорила советская историография, не до­ведет нас до Киева. Не только неспособна оказалась она опреде­лить, к какому классу политических систем относилось самодержа­вие, не только не строила по завету Г.П. Федотова «новый нацио­нальный канон», ей просто не с чем было подступиться к такому

строительству — ни теоретических предпосылок, ни рабочих гипо­тез, ни даже элементарных дефиниций. Ну, что сказали бы вы, чита­тель, о физике, который под протоном на самом деле имел в виду, скажем, электрон, или о химике, который под элементом подразуме­вал всю периодическую систему Менделеева? А в «истинной науке», как мы только что видели, сходили с рук и не такие операции.

Ни в какой степени, конечно, не умаляет это обстоятельство ре­зультатов серьезного, кропотливого труда трех поколений советских историков, работавших над частными проблемами прошлого России — в областях, далеких от ортодоксальной метаистории и вообще от всего, что жестко контролировалось «высказываниями» классиков и идеоло­гическими правилами имперской игры. Тем более, что результаты эти были порою великолепны. Мы видели их хотя бы на примере шестиде­сятников, раскопавших в архивах историю борьбы Ивана III за церков­ную Реформацию и Великой реформы 1550-х. Даже в области метаис­тории оказались мы свидетелями неожиданной и блестящей догадки А.Л. Шапиро о природе государственности в досамодержавной России.

Понятно, что большинство этих тружеников исторического фрон­та, во всяком случае те из них, кто дожил до эпохального крушения «истинной науки», вздохнули с облегчением. Для них, перефразируя знаменитые строки Пушкина, адресованные декабристам, падение тяжких оков «высказываний» означало то, что и обещал поэт, — сво­боду. И чувствовали они себя, надо полагать, как крепостные в фев­рале 1861 года.

Сложнее сложилась судьба жрецов «истинной науки», тех, кто, как мы видели, с энтузиазмом участвовал в карательной экспедиции 1970-1971 годов. Тех, кто, как А.И. Давидович и С.А. Покровский, ис­кренне верили, что «абсолютизм (самодержавие) есть воплощение диктатуры дворян-крепостников». Или как А.Н. Сахаров, что запад­но-европейские монархии XV-XVI веков «преподали самодержавию всю ту азиатчину, которую почему-то упорно привязывают лишь к русскому абсолютизму».

На самом деле замечательно интересно, как пережили круше­ние марксистской ортодоксии её жрецы. Перед ними, похоже, было три пути. Можно было пойти на баррикады, до конца защищая свою

веру — и, фигурально говоря, умереть за неё, как протопоп Аввакум. Можно было замкнуться в секту, подобно архаистам из «Беседы» ад­мирала Шишкова. Можно было, наконец, перебежать на сторону конкурирующей ортодоксии. И не просто перебежать, но добиваться и в ней положения жрецов и охотников за еретиками. Стать, короче говоря, кем-то вроде архиепископа Геннадия — но уже на службе новой, в прошлом еретической, веры.

Честно говоря, я не слышал о марксистских Аввакумах среди русских историков. Марксистских Шишковых тоже, сколько я могу судить, не очень много. Зато ярчайший пример марксистского Ген­надия у нас перед глазами. Во всяком случае в писаниях А.Н. Саха­рова, главного редактора Тома VIII, претендующего на роль верхов­ного жреца постсоветской ортодоксии, и речи больше нет о восточ­ной деспотии в Западной Европе. И опричнина Грозного уже не сравнивается с правлением Елизаветы Английской. Напротив. «Са­модержавная власть, — по его теперешнему мнению, — складыва­лась во Франции, в Англии, в некоторых других странах Европы. Но нигде всевластие монарха, принижение подданных перед лицом власти не имело такого характера, как в России».48

Метаморфоза Сахарова, впрочем, совершенно понятна. Его но­вая ортодоксия требует прямо противоположного тому, чего требо­вала старая. Нет больше нужды обвинять еретиков «в попытке про­тивопоставить исторический процесс на Западе и в России». Как раз наоборот, неоевразийская ортодоксия именно этого противопостав­ления и требует. Россия и Европа просто разные цивилизации — вот что пытается теперь доказать Сахаров. И всё потому, что «ни в одной стране не было необходимости в таком сплочении народа вокруг го­сударя из-за смертельной опасности неустанной борьбы с Ордой, с западными крестоносцами, то есть с совершенно чуждыми нацио­нальными и религиозными силами»49

Вот и вернулись мы к Правящему Стереотипу. К его главному ми­фу, что «национальное выживание России зависело от перманент-

ДО

Том VIII. Россия, с. 144.

ной мобилизации её скудных ресурсов для обороны», в результате чего и оказалась она «московским вариантом азиатского деспотиз­ма».50 Я подробно говорил об зтом мифе в начале второй главы сво- * ей книги и нет поэтому надобности опровергать его снова. Скажу лишь, что как раз в пору «смертельной опасности и неустанной борь­бы с Ордой, с западными крестоносцами», крестьянство в России было свободным и никакой «всевластной монархии» в ней не сущес­твовало. Крестьянство было закрепощено и «всевластная монар­хия» явилась на свет как раз тогда, когда Россия перешла в наступ­ление на этих самых «западных крестоносцев».