А.Я. Аврех. Цит. соч., с. 89. (выделено мною. —А.Я,).

Там же, с. 85.

Но при всем том были у попытки Авреха, по крайней мере, три замечательные черты. Во-первых, она, пусть в косвенной форме, но впервые вводила в советскую историографию категорию полити­ческой модернизации (пусть и под туманным псевдонимом «способ­ности к эволюции»). «Высказывания» классиков допускали прогресс лишь как смену социально-экономических формаций. Буржуазная монархия могла сменить феодальную, но о том, что разные виды мо­нархии внутри одной и той же формации могут обладать различным политическим потенциалом, классикам ничего известно не было.Во-вторых, Аврех впервые попытался примирить в русской исто­рии оба полюса общепринятой тогда биполярной модели (по край­ней мере в хронологическом смысле). Самодержавие было объяв­лено одновременно и деспотическим (в период Московского цар­ства), и абсолютистским (в эпоху Петербургской империи). Имея в виду, что патриотический постулат не допускал и намека на деспо­тизм в России, перед нами безусловная ересь.И в-третьих, наконец, при всей бедности и противоречивости ав- реховской дефиниции, замечательна в ней была сама попытка бунта против крепостной зависимости от «высказываний» классиков, по­пытка мыслить об истории и судьбе своей страны самостоятельно. Независимо, то есть, не только от классиков, но и от громовержцев из идеологического отдела ЦК КПСС.Не забудем, впрочем, время, когда начинал он эту дискуссию. Случайно ли совпала она с Пражской весной? Если нужно доказа­тельство, что прорыв цензурной плотины в одном конце тоталитар­ной империи тотчас эхом отзывался в другом, то вот оно перед нами. От этого перепутья могла дискуссия развиваться по двум направле­ниям. Порыв к независимому мышлению мог привести к результа­там совершенно неожиданным. Но, с другой стороны, эта прежде­временная попытка своего рода восстания крепостных в советской историографии могла с еще большей вероятностью быть раздавле­на карательной экспедицией. До августа 1968-го, когда советские танки положили конец Пражской весне, казалось, что движется дис­куссия в первом направлении. После августа она и впрямь начала напоминать карательную экспедицию.

_ Глава пятая

ПОДО ЛЬДОМ кРепостная историография

«истинной науки»

В статье, следовавшей непосредственно за публикацией Авреха, М.Л. Павлова-Сильванская нашла его точку зре­ния, что до начала XVIII века русское самодержавие было деспотиз­мом, «перспективной».19 Смущал ее лишь безнадежно «надстроеч­ный» характер его определения. «У Авреха деспотизм представляет собой режим голого насилия, относительно социально-экономи­ческой базы которого мы ничего не знаем», тогда как «Г.В. Плеха­нов ... поставивший знак равенства между царизмом и восточным деспотизмом... опираясь частично на К. Маркса и Ф. Энгельса, аргу­ментировал свою точку зрения особенностями аграрного строя Рос­сии».20 Соответственно, заключает автор, «неограниченная монар­хия в России складывается в виде азиатских форм правления — деспотии — централизованной неограниченной монархии, которая формируется в борьбе с монгольской империей и ее наследниками на базе натурального хозяйства и общинной организации деревни, а затем укрепляется в процессе создания поместной системы, закре­пощения крестьянства и перехода к внешней экспансии». «Таков, — говорит Павлова-Сильванская, — исходный пункт эволюции».21

С одной стороны, механическое соединение Авреха с Плехано­вым делало его тезис вроде бы более ортодоксальным, подводя под него марксистский «базис». Но, с другой, оно неожиданно обнажило всю его искусственность. Ведь если деспотическая надстройка и впрямь опиралась «на особенности аграрного строя России», то с какой, помилуйте, стати начала она вдруг в XV111 веке эволюциони­ровать — несмотря на то, что базис оставался неподвижным? При­чем, у самого Авреха, как мы видели, весь смысл деспотической надстройки как раз в том и состоит, что она «к эволюции неспособ-

М.П. Павлова-Сильванская. К вопросу об особенностях абсолютизма в России, История СССР, 1968, № 4, с. 77.

Там же, с. 85.

Там же.

на» (и тут он, кстати, мог бы опереться на авторитет Маркса, который тоже ведь ставил знак равенства между деспотизмом и стагнаци­ей).22 Так каким же, спрашивается, образом этот неспособный к эво­люции деспотизм ухитрился послужить «исходным пунктом эволю­ции»? Совсем уж чепуха какая-то получается.

Тем не менее отчаянная попытка мыслить независимо оказалась заразительной. И уже следующий участник дискуссии А.Л. Шапиро усомнился в самом существовании самодержавия до Ивана Грозно­го: «Боярская дума (XV и начала XVI века) делила функции управле­ния и суда с князем, не только помогая ему, но и ограничивая (реаль­но, а не юридически) его власть».23 Так какое же это, спрашивается, самодержавие? Более того, масштабы этих ограничений в первой половине XVI века не уменьшаются, но увеличиваются. Ибо «главная особенность политического строя России... в конце 1540 — начале 1550-х заключалась в возникновении центральных и в общем рас­пространении местных сословно-представительных учреждений... И именно в это время на Руси создаются Земские соборы... Форму политического строя для этого времени правильнее характеризо­вать как разделенную власть царя и Боярской думы... В России была несамодержавная монархия с Боярской думой и сословно-предста- вительными учреждениями».24Замечательно смелая, согласитесь, для своего времени — да, че­стно говоря, и для нынешнего — мысль и по сию пору необъяснимая, как мы видели, для авторов Тома VIII.

Далее Шапиро совершенно логично указывает на роль самодер­жавной революции Грозного в ликвидации этой «несамодержавной монархии». Он подчеркивает функциютеррора: «Из членов Думы, получивших думские титулы... до 1563 г., к концу опричнины уцелели лишь отдельные лица. Они и новые члены Думы были настолько тер­роризированы, что не смели прекословить проявлениям самовлас­тия Ивана Грозного... ни Боярская дума, ни Земские соборы [боль-

К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма, М., 1948, с. 77.

А.Л. Шапиро. Об абсолютизме в России, История СССР, 1968, № 5, с. 71.

Там же, с. 72.

ше] не оказывали влияния на опричную политику, которую прихо­дится рассматривать как политику самодержавную».25

Шапиро даже догадывается, что «опричнина была скорее госу­дарством над государством, чем государством в государстве». Он понимает, что после этого периода «судорожного самодержавия» наступило известное его размягчение, которое, впрочем, сменилось новым ужесточением.26 В частности, «петровское царствование оз­наменовалось полной ликвидацией Боярской думы и Земских собо­ров и полной победой самодержавно-абсолютистского строя»27 Од­ним словом, динамика русской политической системы перестает вдруг под его пером выглядеть плоским однолинейным процессом эволюции, будь то от «варварства к цивилизации», какуверял нас когда-то С.М. Соловьев, или от «деспотизма к буржуазной монар­хии», как объясняет А.Я. Аврех.

Оказывается, что на самом деле политический процесс в России пульсирует. Крепкие мышцы самодержавной власти то сжимаются, то расслабляются, то снова напрягаются. Ритм сложный, особенный, совершенно отличный от европейского абсолютизма. Исследовате­лю понятно даже, в чем корень этого отличия.

Одним словом, выступление Шапиро впервые поставило как пе­ред участниками дискуссии, так и перед читателями действительно серьезные вопросы. Ибо если не было самодержавие ни деспотиз­мом (потому что так и не смогло выкорчевать аристократию), ни аб­солютизмом (европейские абсолютные монархии несовместимы ни с крепостничеством, ни с полным разрушением сословных учрежде­ний), то чем оно было? Ни одна деталь этого загадочного поведения самодержавия не ускользнула, казалось, от проницательного взгля­да Шапиро. И все-таки не складывались у него все эти детали в еди­ную картину. По-прежнему, как мы видели, пишет он «самодержав­но-абсолютистский» через дефис. Что же держит его на поводке, не позволяя выйти за пределы точных, но мимолетных наблюдений?