56 ММ Карамзин. Записка о древней и новой России, M., 1991, с. 220.
Часть первая
КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ
рий Иванович Вишневецкий, присягавший прежде Литве. Теперь он согласен был перейти на царскую службу — лишь бы позволили ему возглавить крымский поход.
Развязывалась цепная реакция национальной войны, поистине Реконкиста. Вишневецкий взял штурмом татарский город Ислам-Кер- мень и вывез пушки из него в поставленный им на Днепре городок на острове Хортица. Два черкесских князя на московской службе взяли еще два татарских города и у хана не хватило сил их вернуть. Его попытка штурмовать Хортицу окончилась, по словам С.М. Соловьева, тем, что он «принужден был отступить с большим стыдом и уроном».57 Весною 1559_го> в самый момент перемирия с Ливонией, Данила Ада- шев, брат Алексея, захватил в устье Днепра два турецких корабля, высадил в Крыму десант, опустошил улусы и освободил русских пленников — и опять ничего не сумел с ним поделать хан.
По мнению Карамзина, только военная поддержка турок могла спасти тогда татар: «Девлет Гирей трепетал, думал, что Ржевский, Вишневецкий, князья черкесские составляюттолько передовой отряд нашего войска; ждал самого Иоанна, просил у него мира, в отчаянии писал султану, что все погибло, если он не спасет Крым».58 Султан спас. Как горестно замечает тот же Карамзин, «мы не следовали указанию перста Божия и дали оправиться неверным. Вишневецкий не удержался на Хортице, когда явились многочисленные дружины турецкие и волошские, присланные Девлет Гирею султаном».59
Как видим, воевать Крым и впрямь было можно. Но одними партизанскими налетами нельзя было его завоевать. Решившись покончить с ним, как было покончено с Казанью, следовало готовиться к тяжелой и долгой борьбе. Ведь Крым был отделен от Москвы сотнями километров, а даже Казань, которая была намного ближе, пала не в один день. Еще при Василии построили на полпути туда крепость Ва- сильсурск. Уже при Правительстве компромисса был воздвигнут напротив нее, на другом берегу Волги, Свияжск. Сколько же крепостей
СМ. Соловьев. Цит. соч., с. 493. ^■М. Карамзин. История...., с. 253. Там же, с. 254.
требовалось построить на пути в Крым, в южных степях, продвигаясь все дальше и дальше, цепляясь за каждую версту и каждый рубеж, отвоеванный у татар? Не на год и не на два пришлось бы подчинить страну этому финальному броску Реконкисты, начатой Иваном III, вложить в эту борьбу все её ресурсы. В том числе и внешнеполитические.
Нужно было искать союза с Европой против султана, координировать с ней свои действия. Как показали события 1571 года, когда разгром турок европейской коалицией спас Москву от смертельной опасности, такая координация была вполне реальна. Но даже с помощью союзников многие годы требовались для завершения Реконкисты. Иван III, открывший эту кампанию еще три поколения назад, счел бы, разумеется, такое национальное усилие совершенно естественным. Но внук его сделан был, как мы уже знаем, совсем из другого теста. Иосифляне убедили его, что он — наследник Августа кесаря по прямой линии и, стало быть, «перший государь», первый в мире, то есть. «Поворот на Германы» представлялся царю путем к головокружительному триумфу, ключом к новому Риму, Третьему Риму — московскому.
Глава четвертая
что мы знаем передай и чего мы незнаем
Мы не знаем и никогда уже, вероятно,
не узнаем, что конкретно происходило в Кремле в те решающие для судеб страны годы. Пытался ли Адашев затевать в противовес плетущимся против него интригам свои собственные секретные комбинации? Следил ли затем, что предпринимает руководитель внешнеполитического ведомства дьяк Висковатый, личный враг Сильвестра?
Что были по сравнению с этим мировым величием какие-то жалкие крымчаки? А уж про «советников», стоявших поперек дороги, все объяснил ему еще Пересветов. Разве не «советники» погубили Византию? И разве не умудрился даже басурманский султан стать первым в Европе, содрав с них шкуру? В виду всех этих соображений антитатарская стратегия была обречена. Царь нарывался на единоборство с Европой. И потому компромисс Адашева оказался для правительства реформаторов последним.
Понимал ли, как опасен для него альянс между Висковатым и митрополитом Макарием, для которого хороша была любая возможность поссорить царя с правительством? Никаких сведений об этом не сохранилось. Даже о главном мы ничего не можем сказать, о том, насколько ясно было Адашеву, что правительство его держится на волоске, и бездна, готовая поглотить их всех, уже разверзается.
Мы можем лишь предположить, что сложность политического процесса в новой «отчине» оказалась выше разумения наших ранних реформаторов. И что им, воспитанным в традициях Ивана III, характер царя был решительно непонятен. Они думали, что он просто капризничает, надеялись отвлечь его внимание от Ливонии блестящими победами в Крыму. По-прежнему, как во времена Казани, обращались с ним, как с недорослем. Наверное, он казался им безобидным — жил в свое удовольствие, бесчисленные любовные приключения занимали его куда больше, чем скучные государственные заботы.
И основания для такого мнения были. Даже де Мадариага признаёт, что «трагедия 1560 года была, вероятно, первым из многих приступов паранойи, полностью разрушившим [психологический] баланс в еще молодом царе».60 Карамзин сказал бы «когда царя впервые посетило адское вдохновение». И это почти буквально совпадает с гипотезой М.П. Погодина, который, как мы еще увидим, настаивал, что царь вообще не принимал никаких политических решений до 156^ года. Совпадает это также и с наблюдением М.А. Дьяконова, которое мы уже упоминали, и Р.Г. Скрынникова, что именно с 1560 года начинается поток русских беженцев в Литву, постепенно сформировавших в ней заметную «русскую эмиграцию».61 Свидетельствуют все эти совпадения, однако, лишь о том, что реально приход царя в политику связан был с приступом паранойи и что произошел он около 1560 года. Но ничего еще не говорят они нам о том, что происходило с царем до этого рокового года.
Между тем он не только развлекался, но много читал, вел долгие серьезные беседы со своими иосифлянскими наставниками,
kabelde Madariaga. Op. cit., p. 376.
Скрынников. Царство террора, Спб., 1992, с. 186.
постепенно усваивал внушаемую ему идею «сакрального царствования». Американский историк Присцилла Хант назовёт это впоследствии «персональной мифологией» царя Ивана.62 Возможно, для окружения Адашева и не было секретом содержание этих бесед. Но не имея исторического опыта, который стране лишь предстояло выстрадать, можно ли было предвидеть, какие страшные побеги дадут эти ядовитые семена? Мог ли тогдашний прагматический политик, для которого идеи, как мы уже знаем, вообще были чем-то, скорее, эфемерным и незначительным, вникнуть в эту неуязвимую, казалось, мессианскую логику: если Москва, согласно иосифлянским заветам, и впрямь Третий Рим, то не должна ли она стать им реально? Не обязан ли, иначе говоря, царь России действительно возродить Римскую империю, принести истинную, т.е. православную веру и на всё еретическое пространство Европы, спасти от вечных мук заблудшие души европейских варваров? А начинать нужно было именно с покорения Германии, путь к которой лежал через Ливонию. Ну, какие, право, надобны дипломатические калькуляции наместнику Бога на земле?
И о том, какие мотивы заставляли лидеров контрреформы внушать царю эти безумные идеи, мы тоже не столько знаем, сколько догадываемся. Ведь не могло у них быть никакой рациональной стратегии, которую они, пусть даже ошибочно, противопоставили бы антитатарской: серьезной альтернативы ей просто не существовало. Но зато иррациональные цели царя должны были казаться этим людям более чем разумными. Ибо «поворот на Германы» означал ведь неминуемую гибель ненавистного им — и опасного — правительства, связавшего свою судьбу с антитатарской стратегией. И с его падением наступил бы конец всей затеянной этим правительством перестройки, из которой раньше или позже неминуемо проистекло бы самое для них страшное — православная Реформация. И, стало быть, банкротство всего церковного бизнеса, приносившего им неисчислимые прибыли, власть и почет. Это, конечно, лишь догадка, хотя и очень уж похожая на правду. Пусть попробует читатель предложить более правдоподобное объяснение этой самоубийственной логики.