Введение

Так или примерно так изложил я своим собеседникам смысл «России против России». Понимаю, что несколько выжатых досуха фраз крадуту мысли и глубину аргументации и живость реальных де­талей. Но по крайней мере читательтеперь знает, о чем был спор.

Реакция высоколобых

А был он долгий и трудный. В итоге, сколько я могу судить, большинство собеседников в многочисленных аудиториях, к которым я обращался — и в дюжине академических институтов и се­минаров, и в печати, и в радиодискуссиях, и даже по телевидению, — со мною не согласилось. И вовсе не потому, что подвергло сомнению достоверность приведенных в книге фактов или серьезность аргу­ментов. Напротив, книга вроде бы всем, включая оппонентов, понра­вилась. Разногласия уходили куда глубже. Большинство собеседни­ков отказалось представить себе Россию органической и неотъемле­мой частью Европы. Такой же, допустим, как сегодняшняя Германия. Обнаружилось^ другими словами, что в споре между заветами пуш­кинского поколения и предавшими их наследниками постсоветская культурная элита — на стороне наследников. И моральное обособле­ние России от Европы для неё по-прежнему sine qua поп.

Соображения оппонентов были самые разные — от тривиальных до высоко рафинированных. Одни, например, недоумевали по по­воду того, как нелепо выглядел бы российский слон в тесной посуд­ной лавке Европы, которую еще Константин Леонтьев пренебрежи­тельно назвал когда-то всего лишь «атлантическим берегом велико­го Азиатского материка». Другим казалось унизительным, что «народу-богоносцу» следует стремиться в душную, приземленную, бездуховную Европу. Третьи полагали, что именно после 1825 года

Россия как раз и сосредоточилась на поисках своего подлинного на­ционального характера и, что поделаешь, если поиски эти как раз и обнаружили её неевропейский характер? Короче говоря, в ход по­шел весь арсенал идей, выработанных культурной элитой постнико­лаевских поколений для оправдания своего предательства заветов поколения пушкинского.

Четвертые, наконец, цитировали того же Леонтьева, завещавше­го, что «России надо совершенно сорваться с европейских рельсов и, выбрав совсем новый путь, стать во главе умственной и социаль­ной жизни человечества». Или современного московского филосо­фа (Вадима Межуева), уверенного, что «Россия, живущая по зако­нам экономической целесообразности, вообще не нужна никому в мире, в том числе и ей самой». Ибо и не страна она вовсе, но «ог­ромная культурная и цивилизационная идея».

Ну как было с этим спорить? Тут ведь, как и после крымской ката­строфы, совершенно очевидно говорило уязвленное национальное самолюбие. Куда денешься, отвечал я на цитаты цитатой. Не знаю, почему она мне запомнилась. Итальянка Александра Ричи саркасти­чески описывала такие же примерно речи немецких тевтонофилов времен Веймарской республики. И звучали эти речи так: «Герман­ские девственницы девственнее, германская преданность самоот­верженнее и германская культура глубже и богаче, чем на материа­листическом Западе и вообще где бы то ни было в мире».

Не забудем, комментировал я цитату, во что обошлись Германии эти высокомерные речи, это, говоря словами B.C. Соловьева, «наци­ональное самообожание». Не пришлось ли ей из-за них пережить три (!) национальные катастрофы на протяжении одного XX века — в 1918-м, 1933-м и 1945-м? И горьким был для неё хлеб иностранной оккупации.

Нет, я не думаю, что история чему-нибудь научила немецких тев­тонофилов. Они и сейчас, наверное, ораторствуют друг перед дру­гом в захолустных пивнушках о духовном превосходстве своей стра­ны над материалистической Европой. Но вопреки затрепанному клише, что история ничему не учит, Германию она все-таки кое-чему научила. Например, тому, что место державным националистамв пивнушках, а не в академических институтах. Короче, она призна­ла себя Европой, а своихтевтонофилов маргинализовала. И судьба её изменилась словно по волшебству.

Но разве меньше швыряло в XX веке из стороны в сторону Рос­сию? Разве не приходилось ей уже устами своих поэтов и философов прощаться с жизнью? Вспомним хоть душераздирающие строки Максимилиана Волошина

С Россией кончено. На последях Её мы прогалдели, проболтали, Пролузгали, пропили, проплевали,

-Л

Замызгали на грязных площадях.

Вспомним и отчаянное восклицание Василия Розанова: «Русь слиня­ла в два дня, самое большее в три... Что же осталось-то? Странным образом, ничего». Не холодеет у вас от этих слов сердце?

Так почему же и три поколения спустя после этого страшного при­говора, даже после того, как наследница «слинявшей» розановской Руси, советская сверхдержава, опять «слиняла» в августе 91-го — и, заметим, точно так же, как её предшественница, в два дня, самое большее в три, — почему и после всего этого Россия ничему в отличие от Германии не научилась? Не отправила своих славянофильствую­щих из академических институтов в захолустные пивнушки?

Введение

И в результате по-прежнему отказывается признать себя Евро­пой, опять отвечая на простые вопросы все той же высокомерной риторикой. Ведь дважды уже — в одном лишь столетии дважды! — продемонстрировала эта риторика свою эфемерность, никчемность. Немыслимо оказалось, руководясь ею, уберечь страну от гигантских цивилизационных обвалов, от «национального самоуничтожения», говоря словами того же Соловьева.

Проблема гарантий

Готов признать, что погорячился. Не следова­ло, конечно, вступать в столь жестокую полемику с высоколобыми из академических институтов. С другой стороны, однако, очевидноведь: те немногие из них, кто не согласен со своими славянофильст­вующими коллегами, не нашли аргументов, способных их переубе­дить. И потом оченьуж нелепо и провокационно звучали заклинания этих славянофильствующих — на фоне разоренной страны — в мо­мент, когда её будущее зависело оттого, сумеет ли она обрести ев­ропейскую идентичность.

Пожалуй, единственным мне оправданием служит то, что в ау­диториях без академических претензий (или откровенно враж­дебных) — мне ведь пришлось защищать свою книгу и перед семи­наром, высшим авторитетом которого является знаменитый нис­провергатель Запада и «малого народа» Игорь Шафаревич, и дискутировать на «Эхе Москвы» с секретарем ЦК КПРФ по идео­логии — апеллировал я исключительно к здравому смыслу. При­мерно так.

Вот сидим мы здесь с вами и совершенно свободно обсуждаем самые, пожалуй, важные сегодня для страны вопросы. В частности, почему и после трагедии 1917 года Россия снова — по второму кру­гу — забрела в тот же неевропейский исторический тупик, выйти из которого без новой катастрофы оказалось невозможно. И, что еще актуальнее, почему и нынче, судя по вашим возражениям, готова она пойти все тем же неевропейским путём — по третьему кругу? За­думались ли вы когда-нибудь, откуда он, этот исторический «маят­ник», два страшных взмаха которого вдребезги разнесли сначала белую державу царей, а затем и её красную наследницу?

Не правда ли, продолжал я, здесь монументальная, чтобы не сказать судьбоносная, загадка? Не имея возможности свободно её обсуждать, как мы её разгадаем? А не разгадав, сможем ли предот­вратить новый взмах рокового «маятника»? Так вот я и спрашиваю, есть ли у нас с вами гарантии, что, скажем, и через пятнадцать лет и через двадцать сможем мы обсуждать эту нашу жестокую пробле­му так же свободно, как сегодня? Нет гарантий? Тогда объясните мне, почему в Европе они есть, а у нас их нету?

Так что же на самом деле мешает нам стремиться стать частью этой «Европы гарантий»?

«Климатическая» закавыка

Признаться, вразумительных ответов на эти элементарные вопросы я так и не получил. Если не считать, ко­нечно, темпераментных тирад профессора В.Г. Сироткина (и его мно­гочисленных единомышленников). Два обстоятельства, полагают они, закрывали (и закрывают) России путь в Европу — климат и расстоя­ния. Прежде всего «приполярный характер климата: на обогрев жи­лищ и обогрев тела (еда, одежда, обувь) мы тратим гораздо больше, чем европеец. У того русской зимы нет, зато на 8о% территории Фран­ции и 50 % Германии растет виноград. Добавим к этому, что 70 % тер­ритории России — это вариант «Аляски», [где] пахотные культивиро­ванные земли занимают всего 13-15% (в Голландии, например, куль­тивированных земель, даже если на них растут тюльпаны, — 95 %)». Та же история с расстояниями: «второе базовое отличие от Европы — то, что там ю км., в Европейской России — юо, а в Сибири и все 300».3 Иначе говоря, география — это судьба.