Таково, по крайней мере, было главное открытие славянофиль­ства второго призыва, его, можно сказать, «молодой гвардии». Если и впрямь хотела Россия оставаться верной самодержавию, то не сво­боду в ней следовало, подобно старой гвардии, проповедовать, а как раз напротив, «подморозить, чтобы она не гнила», как бесстраш­но бросил ей в лицо Константин Леонтьев41. Не спасать Европу, а спа-

Там же. С. 2.

Там же. С. 12 (выделено мною-АЛ.).

саться от Европы. Не распространять приторные уверения, что «мысль всей страны сосредоточена в простом народе»42, а трезво и честно дать себе отчет в том, что «народ наш пьян, нечестен и ленив и успел уже привыкнуть к ненужному своеволию и вредным претен­зиям».43 Вот что проповедовали молодогвардейцы в пику «полулибе­ральным славянофилам неподвижного аксаковского стиля»44.

Со стороны этот жестокий конфликт между старой и молодой гвардиями мог показаться - и действительно показался - многим вполне проницательным наблюдателям предсмертной агонией сла­вянофильства. Вот как понял его, например, Николай Михайлов­ский, кумир народнической молодежи 1870-х. Славянофильство [оказалось] своего рода Антеем навыворот. Оно было сильно своей цельностью и последовательностью, пока висело в воздухе, в обла­сти отвлеченных теоретических положений, и разбилось - как только упало на землю, что по необходимости должно было случиться в эпоху реформы. Эпоха шестидесятых годов упразднила славяно­фильство»45.

Это, однако, поверхностное наблюдение. Михайловский, как впрочем, и многие его современники, так никогда и не понял, что параллельно политической деградации славянофильства беспре­рывно росла идейная зависимость от него самых разных слоев рос­сийской публики. Какие еще нужны тому доказательства, если его собственная идея о судьбоносности крестьянской общины для буду­щего России была заимствована у того же «упраздненного» им сла­вянофильства? Надо было находиться внутри мятущегося и стреми­тельно трансформирующегося движения и вдобавок еще быть мыс­лителем масштаба Соловьева, чтобы проникнуть в суть того, что на самом деле происходило.

41 Леонтьев Н.Н. Собр. соч.: в 12 т. М., 1912-19. Т. 7. С. 121.

Теория государства у славянофилов (далее Теория). Спб., 1898. С. 39.

43 Леонтьев Н.Н. Собр. соч. Т. 7. С. 424.

ы Там же. Т. 6, с. 118.

45 Русская мысль. 1892. N 9. С. 160.

Ю Янов

Глава шестая

эгоизма

«(^брбДИНЫ Торжество национального эгоизма

А происходило вот что. Больше полустолетия, начиная

с Радищева, жила русская интеллигенция одной, но пламенной страстью. Отмена помещичьего рабовладения казалась ей ключом к новой жизни. В этом были едины декабристы и славянофилы, либе­ралы и радикалы. Но вот, наконец, с непременным своим полувеко­вым запозданием, самодержавие уступило. Эпохальное событие свершилось.

Но жизнь осталась прежней.

На самом деле тоталитарная идеология Официальной Народнос­ти, зачаровавшая поначалу столько интеллигентных умов, дала тре­щину уже при Николае. Уваровские гимны крепостному праву, «осе­нявшему и церковь и престол», понемногу сменялись общим убеж­дением, что рабовладение гибельно для страны. До такой степени общим, что зашевелилось и само правительство. Специальный коми­тет под руководством графа Павла Киселева потратил, как мы пом­ним, много усилий, пытаясь облегчить положение государственных крестьян, и даже осмелился поднять вопрос об изменении статуса крепостных. Наткнувшись на яростное сопротивление консерватив­ного дворянства, попытки эти, конечно, заглохли. Жесткие рамки уваровской триады, продолжавшей властвовать над бюрократиче­скими умами, привели к параличу власти. Её дурная гротескность стала вдруг очевидна всем. Всевластное обожествленное государст­во предстало перед обществом бессильным банкротом.

И тогда произошло нечто необычайно важное. Отжившая идео­логия парадоксальным образом вдруг сплотила на краткий истори­ческий миг страну. Точнее, сплотило её всеобщее презрение к «пра­вославию, самодержавию и народности», поставленным на службу рабовладению. Выглядело это, если угодно, как ранний аналог бушующего антикоммунизма, которому предстояло снова сплотить на мгновение Россию полтора столетия спустя, во второй половине 1980-х. И в обоих случаях едва отвалилась эта идеологическая скре­па, как стало ясно, что другой не было. Ничто больше не держало вместе безнадежно расколотую страну.

Добавим к этому, что крепостное право сменилось беспросвет­ным крестьянским гетто; что худшие опасения либералов оправда­лись и крестьянин действительно превратился «из белого негра в батрака с наделом»; что мятущаяся интеллигентная молодежь в страстной и наивной надежде хоть как-то помочь обманутым мас­сам устремилась «в народ» (и закончилось это лишь громкими про­цессами 193-х и 50-ти), тогда как кабинет его императорского вели­чества оставался, по выражению Герцена, «бездарной и грабящей сволочью» - и мы получим картину семидесятых.

Короче говоря, петербургские мальчики начали стыдиться само­державия, как раньше стыдились рабовладения. Оно было теперь в их глазах главным виновником всех язв, мучивших Россию: и ограб­ления крестьянства, и захлестнувшей страну дикой волны корруп­ции, и темноты народной, и общей постыдной отсталости державы. Опять, как в декабристские времена, винила российская молодежь во всех этих бедах именно то, что современные «национально-ори­ентированные» интеллигенты почтительно, как мы слышали, име­нуют православной государственностью, т. е. ту самую неограничен­ную власть, которая, по убеждению старой славянофильской гвар­дии (и ее нынешних эпигонов), как раз и была непременным условием «духовно-нравственного возвышения народа».

Так где же было место славянофильства в стремительно меняю­щейся стране, в которой никто больше не желал слышать ни о «воз­вращении в Московию», ни о «русской цивилизации», ни об истори­ческом первородстве России? Теперь интеллигентная молодежь меч­тала (как в 1820-е и как еще предстоит ей в очередной раз мечтать во второй половине 1980-х) о «чечевичной похлебке» Запада, о консти­туции и парламентаризме. Так где было место славянофильства в ситуации, когда все его прогнозы не сбылись, все пророчества не оправдались?

Как все романтики, славянофилы всегда презирали политику, почитали её изобретением западным, вредным, которому не место на Святой Руси. Но кризис-то, бушевавший в стране, был как раз политическим. Декабристы чувствовали бы себя в нем вполне уве­ренно. Так же, как либералы и «нигилисты» семидесятых, были они

совершенно убеждены, что страна их европейская и потому не может принадлежать никакому лицу или семейству, что неограничен­ная власть гибельна, а конституция императивна.

И вообще на новом витке исторической спирали модный в 1830-х романтизм, пленивший родоначальников славянофильства, оказался вдруг очевидным анахронизмом. Пришло время «новых людей». В моду опять вошли декабристский реализм и рациональность.

В этих условиях поведение родоначальников, превосходно усвоивших правила идейной борьбы во времена диктатуры, дей­ствительно выглядело нелепым. Невозможно оказалось и дальше сидеть на двух стульях, воспевая одновременно и свободу и само­державие. Нельзя было больше одинаково ненавидеть и парламен­таризм и душевредный деспотизм. Короче, прав был Константин Леонтьев: пробил час выбора - с кем ты и против кого. Время полу­либерального славянофильства кончилось - вот что на самом деле в ту пору происходило в постниколаевской России.

Молодогвардейцы уже откровенно полагали себя единственны­ми настоящими славянофилами, уверяя публику, что объяснили «сущность учения славянофилов лучше и яснее родоначальников этого учения»[65]. И если старая гвардия хотела оставаться на плаву, не дав молодогвардейству окончательно вытеснить себя из игры, ей приходилось выбирать. А выбор-то был невелик. Как сказал Иван Аксаков, «теперешнее положение таково, что середины нет - или с нигилистами и либералами, или с консерваторами. Приходится идти с последними, как это ни грустно»[66].