Владимир Бурцев. За сто лет, М., 1897, с. 180.

в.П. Мещерский. Цит. соч., с. 532.

жилось культурной элите России во времена чудовищного «мутанта», который так импонирует НА Нарочницкой, достаточно хоть бегло по­листать бесхитростный и вполне аполитичный «Дневник» Корнея Ива­новича Чуковского. Он не об ужасах ГУЛАГа, он об участи творческого человека в советской России. Вот пример. «Как критик я принужден молчать, ибо... судят не по талантам, а по партбилетам. Сделали меня детским писателем. Но позорные истории с моими детскими книгами — их замалчивание, травля, улюлюкание, запрещение их цензурой — за­ставили меня сойти и с этой арены... мне вчуже себя жалко: вот писа­тель, который вообразил, что в России действительно можно писать и печататься. За это он должен ходить с утра до ночи по учреждениям, истечь кровью, лечь на мостовую, умереть... Сволочи, казенные лю­дишки, которые задницей сели на литературу и душат её, душат нас».14 Чуковский, понятно, не подозревал, что обязан был своим отчаяни­ем, в частности, и неверному выбору, который сделала в 1881 году цар­ская элита. Но нам-то как раз самое время спросить, почему все-таки сочла эта элита, что в интересах России была тогда не «честная идейная борьба», а именно диктатура. Сегодняшние православные фундамен­талисты, как Боханов или Нарочницкая, объясняют это исчерпывающе. Оказывается, опять-таки из-за идеи, которая по-прежнемулюбезна их истосковавшимся по самодержавию сердцам. Боханов разъясняет нам, что «русские монархи несли ответственность не перед смертными (как происходило в некоторых западноевропейских странах), а перед Богом... Так было всегда. Последовательные монархисты не сомнева­лись, что так должно быть и впредь».15 Что, спрашивается, по сравне­нию с ответственностью перед Богом «честная идейная борьба»? Зачем она, эта борьба, если закон для самодержца все равно не писан, если он сам себе — и своей стране — закон? Именно на этом ведь и настаи­вает Нарочницкая: «Чин помазания на царство делал царя самодерж­цем, верховным правителем, ограниченным в своих поступках ответ­ственностью перед Богом не менее строго, чем законом».16

Но если фундаменталисты в России, и притом еще остепенен­ные, и сегодня убеждены в этом ничуть не меньше, чем их ислам-

u К. Чуковский. Дневник. 1930-1969, М., 1994. сс. 354, 369.384.

А.Н. Боханов. История России. XIX— начало XX в., М., 1998, с. го.

Н. Нарочницкая. Цит. соч., с. 137.

ские коллеги, в необходимости всемирного Халифата, то что же го­ворить о 1881 годе? Разве не понятно, что реальный исторический выбор, стоявший тогда перед страной, вовсе и не рассматривался российской элитой как выбор? Не рассматривался потому, что, как растолковывает нам, непонятливым, Нарочницкая, «сознание по­следних Романовых, поистине последних христианских государей мира, не соответствовало сознанию секулярной либеральной ин­теллигенции» с её честной идейной борьбой.17

Не имеет смысла вступать сейчас в спор по поводу того, какая из этих идей соответствовала действительным интересам страны, поскольку результат исторического эксперимента давно уже нали­цо. Отвергнув идею «честной борьбы» и ответственности перед за­коном, последние Романовы обрекли Россию на десятилетия терро­ристической диктатуры. Даже у фундаменталистов, которых мы сей­час цитировали, язык не повернется сказать, что диктатура эта отвечала действительным интересам страны.Конечно, они лукавят. Вовсе не «всегда», как видели мы в пер­вой книге трилогии, царило в России самодержавие, а только с 1560 года. И для его введения понадобились революция и кро­вавый террор, не уступавший по жестокости большевистскому. 1/1 вовсе не «некоторые западноевропейские страны» предпочли к 1881 году ответственность монархов перед законом, но все без исключения христианские государства Европы. В этом смысле точ­нее было бы назвать Романовых не столько «последними христиан­скими государями мира», сколько первыми в новое время фунда­менталистскими.Как бы то ни было, во всех случаях, о которых мы говорили, ма­териалистическое объяснение истории — приоритет интересов над идеями — дало на наших глазах серьезный сбой. Это, конечно, не означает, что читатель тотчас и откажется от привычных стереоти­пов и поверит моему тезису о решающей роли идеи самодержавия в выборе царской элиты в 1881 году или Славянской идеи в падении российской монархии в 1917-м. Но, по крайней мере, примеры, ко­торые я здесь привел, могут заставить его присмотреться к своим предпочтениям повнимательней.

Глава седьмая Национальная идея

или элиты: Идеи по природе вещей дело

штучное. В массовое производство их не запус­тишь. И вообще с массами связь у них лишь очень косвенная. Од­ним, как Славянской идее Погодина, везет, они побеждают своих соперников, пронизывают сознание элит и завоевывают сердца правителей. Другие, как случилось с идеей Тютчева манипулиро­вать европейским общественным мнением, умирают, так сказать, в прихожих властителей. Третьи, как ленинская идея о переделе собственности, становятся расхожей монетой и достоянием масс. Как бы то ни было, различие между действительными и мнимыми интересами доходит до масс лишь в интерпретации элит. В демо­кратических странах происходит это с помощью честной, как прави­ло, идейной борьбы между политическими партиями, в авторитар­ных — «спускается» к массам с державного Олимпа.

Ну, возьмем хоть брежневскую доктрину, согласно которой страны Восточной Европы, освобожденные Советской армией от нацистской оккупации, законно принадлежали России, поскольку за их освобождение пролита была русская кровь. Нет сомнения, что родилась она в голове какого-нибудь аппаратного Погодина XX ве­ка и потом «спущена в массы». Так или иначе, массы приняли её с не меньшим энтузиазмом, нежели ленинскую о переделе соб­ственности. Почему? Именно по той причине, что она наложилась на готовую, так сказать, матрицу погодинской Славянской идеи, те­оретически обоснованную, как мы скоро увидим, Николаем Яков­левичем Данилевским в книге «Россия и Европа».

Массы

Там ведь все было точно таким же. Освободить славян от «гнус­ного ислама», по известному выражению А.Ф. Тютчевой, почита­лось священной обязанностью России. Но о том, чтобы отпустить их после этого на волю, и речи не было. Еще Погодин, как мы помним, планировал посадить на королевство в освобожденных странах русских великих князей — проконсулов. А Данилевский даже объ­явил это «законом истории». Единые по вере и крови, как и по язы­ку, славяне (вместе с затесавшимися среди них венграми, румынами и греками) составляли, по Данилевскому, один «культурно-историче-скийтип», противостоящий типу европейскому, романо-германско- му. Освобожденным славянам предназначено было стать авангар­дом России в предстоящей войне с Европой. И любая их попытка до­биться независимости от России изображалась как черная неблаго­дарность, как измена общему делу, как попытка перебежать на сторону врага. Изображалась, причем, совершенно одинаково — и в XIX веке и в XX.

Было это новое закрепощение освобожденных народов в дей­ствительных интересах России? В 1989 году, когда началось круше­ние империи, обнаружилось, что ничего, кроме ненависти закрепо­щенных народов, принести оно стране не могло. А в массах тем не менее было оно популярно необычайно. Кто не слышал в те време­на сакраментальную фразу «Мы их от Гитлера спасли, а они, своло­чи...»? Так о чем же в конечном счете говорит нам эта странная на первый взгляд связь между советской доктриной и давно, казалось, умершей идеей царских времен?

Ну, прежде всего, массы не имеют возможности компетентно су­дить о том, что составляет действительный интерес страны. Во-вто­рых, говорит зто нам о феноменальной долговечности идей. В-тре­тьих, наконец, об их способности работать в автономном режиме, т.е.совершенно независимо от реальных интересов. Маркс, в отли­чие от Плеханова, был слишком тонким мыслителем, чтобы зтого не понимать. Потому, надо думать, он и предложил компромиссную формулу, предназначенную примирить материалистическое объяс­нение истории, т.е. приоритет интересов над идеями, с этой авто­номной — и порою решающей — ролью идей в истории. Все, кому случилось вырасти в СССР, эту формулу помнят: «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой».