«Николой считал себя призванным подавить революцию... И действи­тельно в этом есть историческое призвание православного царя. Но он ошибался относительно средств, которые нужно было приме­нять. Он пытался гальванизировать тело, находящееся уже в состо­янии разложения — еретический и революционный Запад — вместо того, чтобы дать свободу прикованному цепями, но живому рабу— славянскому и православному Востоку, который, сохранив истинную традицию веры и социального строя, призван внести в мир живи­тельное искупительное начало»? Короче говоря, новый миф — об умирающей Европе и о призван­ном обновить мир славянстве — уже овладел большинством полити­ческого класса России. А император, упоенный мечтой о европей­ской славе, сопротивлялся ему до самого начала 1850-х. Мало того, «винят его за гордыню, которая внушила ему ненависть ко всему, что было мыслящего и, до известной степени, независимого».6 Дру­гими словами, не только не было у Николая собственных идей, он и чужие из-за своей гордыни ненавидел — и в результате «Россия сбилась со своего пути».7

Нисколько не похоже зто, как видим, на критику С.М. Соловье­ва, Т.Н. Грановского или А.В. Никитенко, не говоря уже о П.Я. Чаа­даеве. И потому ставит перед нами эта критика из сверхдержавного лагеря серию новых вопросов, которые нам тоже придется здесь обсудить. Не только о том, как складывался новый миф, поссорив­ший политический класс николаевской России с его императором, или о том, как привел зтот миф к конфронтации с Европой, но и о том, почему так глубоко проник он в сознание последующих поколений. И, конечно, о том, как удалось ему пережить все рефор­мы и революции постниколаевской России.

Сначала, однако, давайте окончательно рассчитаемся с «вос­становителями баланса», которым подобные вопросы, естественно, не приходили в голову. В особенности с теми из них, кто утвер­ждал — и продолжает утверждать, — что «царствование Николая

Там же, с. 204.

Там же, с. 203.

было хорошим временем для многих в России»8 и что «при Николае I сложилась правомерная бюрократическая монархия».9

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса ду^

эпохи В предыдущей главе я обещал читателю подробнее познакомить его с до­кладной запиской генерал-адъютанта Н. Кутузова, отправленного в 1841 году императором в инспекционную поездку по трем средне­русским губерниям. На замечания этого наблюдательного генерала, касавшиеся состояния русской армии эа десятилетие до Крымской ка­тастрофы, мы уже ссылались. Но вот более общие его впечатления. Напомню лишь, что Кутузов — отнюдь не диссидент, не страдалец о бе­дах народных, как Радищев. Он солдат и перед нами не «сердца горе­стные заметы», но официальный рапорт государю. И тем не менее...

«При проезде моем по трем губерниям в самое лучшее время года при уборке сена и хлеба не было слышно ни одного голоса радости, не бы­ло видно ни одного движения, доказывающего довольство народное. Печать уныния и скорби отражается на всех лицах, проглядывает во всех чувствах и действиях. Эта печать уныния была для меня порази­тельна тем более, что благословение Божие лежало на полях губер­ний, мною проеханных, на них красовались богатые жатвы, обещав­шие вознаградить труды земледельца более, чем обыкновенно возна­граждает их северное небо нашей родины. Отпечаток этих чувств скорби так общ всем классам, следы бедности общественной так яв- ны, неправда и угнетение во всем так губительны для государства, что невольно рождается вопрос: неужели всё это не доходит до пре­стола Вашего Императорского Величества?»10 Несколькими страницами дальше, однако, Кутузов сам же и отвеча­ет на свой отчаянный вопрос. «В прошедшем году некоторые губер­нии поражены были голодом. Но разве голод вдруг упал с неба?

Bruce Lincoln. Nicholas I, Autocrat and Emperorof All Russias, Northern Illinois Univ. Press, 1989, p. 152.

Б.Н. Миронов. Социальная история России периода империи, М., 1999, т. 2, с. 149. «Русская старина», 1898, сентябрь, с. 270.

Нет, еще в ноябре предшествующего года в тех губерниях ели желу­ди, не было ни всходов, ни хлеба, ни овощей, голод представлялся везде и во всем, а в Петербурге узнали об этом лишь через шесть месяцев — в мае, когда целые селения заражены были повальными болезнями, когда уже младенцы умирали у груди матерей, находя в них не жизнь, а заразу смерти».11

Иначе говоря, не только Его Императорское Величество, но и министерства, ведавшие народным благосостоянием, и даже ill отделение, глаза и уши государевы, незамедлительно реагировав­шее на каждое пусть отдаленно крамольное высказывание даже в верноподданной булгаринской «Северной пчеле», понятия не име­ли на протяжении полугода, что целые губернии умирают от голода. Кутузов, пытался, как умел, объяснить зту несообразность. И конеч­но, тотчас же приходил в жестокое противоречие с оправданиями бюрократии, которые слышали мы от отечественных «восстановите­лей баланса»: «Причина столь предосудительной невнимательнос­ти, — говорит генерал, — заключается в том, что всё внимание глав­ных начальников обращено на очистку бумаг для представления в отчетах блестящей деятельности, когда сущность управления — в самом жалком положении»12 И вообще, продолжает он,

«бедственное состояние государства происходит от недостатка ад­министративного устройства, производящего множество чиновни­ков, желающих обогащения, а от сего нет правды в судах, нет исти­ны в делах, одна корысть и угнетение»Р Пусть читатель сам теперь судит, похожа ли хоть сколько-нибудь нари­сованная Кутузовым картина на «правомерное государство», которое, как пытается уверить публику Б.Н. Миронов, воцарилось при Николае.

Разумеется, окажись Кутузов писателем, можно было бы и его горькие наблюдения попытаться выдать за «намеренные преувели­чения с целью дискредитации верховной власти». Но он-то дове­ренное лицо императора, им самим и отправленный инспектиро­вать российские губернии, какая уж тут «дискредитация верховной власти»! Вот генерал и рапортует — честно, совестливо — в укор на-

Там же, с. 274 (выделено мною. —А.Я.)

Там же.

шим «восстановителям баланса». Профессиональные писатели чув­ствовали и передавали свои ощущения с куда большей экспресси­ей. Сошлюсь хоть на самого яркого, самого искреннего из них Глеба Ивановича Успенского. Вот его впе­чатления от николаевской эпохи.

«Не показывать виду, что не бо­ишься, показывать, напротив, что боишься, трепещешь — то­гда как для этого и оснований никаких нет, вот что вырабо­тали эти годы в русской толпе. Надо постоянно бояться — это корень жизненной правды, все остальное может быть, а мо­жет и не быть, да и не нужно всего этого остального, еще наживешь хлопот — вот что носилось тогда в воздухе, угне­тало толпу, отшибало у нея ум и охоту думать... Уверенности, что человек имеет право жить, не было ни у кого; напро­тив, именно эта-то уверенность и была умерщвлена в толпе... атмо­сфера была полна страхов; „пропадешь!" кричали небо и земля, люди и звери. И всё ежилось и бежало от беды в первую попавшуюся нору».и Так мироновское «правомерное государство» выглядело на практике.

Вот и попробуйте после этого не поверить горькому признанию А.В. Головнина, министра народного просвещения в правительстве «молодых реформаторов» в 1860-е: «Мы пережили опыт последне­го николаевского десятилетия, который нас психологически иска­лечил».15 Или суровому приговору С.М. Соловьева: «Невежествен­ное правительство испортило целое поколение».16

1/1 Сочинения Глеба Успенского, Спб., 1898,1.1. с. 175-176.

Quoted in Bruce Lincoln. In the Vanguard of Reform, Northern Illinois Univ. Press, 1982, p. 85 (emphasis mine. —A.Y.)

Глеб Иванович Успенский

CM Соловьев. Мои записки для моих детей..., Спб., 1919, с. 123 (выделено мною. — АЯ)

Честно говоря, важны эти свидетельства полуторастолетней давности главным образом для тех читателей, кто не пережил «чер­ную дыру» сталинизма, поразительное сходство которого с николаев­ской эпохой так потрясло Джорджа Кеннона.Тем, к сожалению, уже немногим, кто пережил, нет нужды рассказывать о том, как «младенцы умирали у груди матерей» или как безжалостно калечили умы последу­ющих поколений сверхдержавные амбиции, возведенные в ранг госу­дарственной идеологии. Даже брежневское, посттоталитарное время, когда идеология эта лишь догнивала в номенклатурных кабинетах, и то оставило после себя безнадежно расколотую элиту, значительная часть которой, как мы еще здесь увидим, и сегодня страдает сверхдер­жавными комплексами. Что ж удивляться жалобам Головнина и Соло­вьева, переживших подобный кошмар во второй четверти XIX века? Таков был тогда воздух эпохи, над которым годы, казалось, невластны.