А.В. Никитенко. Цит. соч., т. 1, с. 336. Там же, с. 143. Там же, с. 336.

«хочет, чтобы, наконец, русская литература прекратилась. Тогда, по крайней мере, будет что-нибудь определенное и, самое главное, я буду спать спокойно»1.20 Короче, золотой век русской культуры достался Николаю в наследство от екатерининского периода российской истории. Просто ни 12 цен­зур, ни III отделения, ни Официальной Народности оказалось недоста­точно, чтобы выкорчевать в России европейские корни екатеринин­ской эпохи.

Глава четвертая «Процесс против рабства»

У bd|JUbd Но ведь и это не исчерпыва­ет нашу проблему. В конце концов, пожелай то­го идеологическое ведомство Уварова, цензура могла действовать куда энергичнее, Белинского или Герцена могли вообще не печа­тать. Университеты можно было и вовсе упразднить, да и «прекра­тить литературу» было вполне во власти правительства. Оно могло все это сделать, но не сделало. Почему? Ответ на этот вопрос, похо­же, много сложнее, чем представлялось Герцену. Во всяком случае, формулой «наружное рабство и внутреннее освобождение» тут ед­ва ли обойдешься. Она безнадежно упрощает ситуацию.

Может быть, один эпизод николаевского царствования прольет некоторый свет на сложность проблемы, на которую натолкнул о нас адвокатское рвение «восстановителей баланса». Эпизод такой. К1849 году напуганный широко распространившимися в Петербурге слухами о скором и полном упразднении университетов, Уваров по­ручил своему приближенному профессору И. И. Давыдову выступить в «Современнике» со статьей, которой редакция, по-видимому, наме­ренно дала длинное и скучное название «О назначении русских уни­верситетов и участии их в общем образовании». Статья получилась робкая и вялая, в высшей степени благонамеренная, но всё же меж­ду строк объясняла тем, кому ведать надлежит, что упразднение уни­верситетов крайне невыгодно отразилось бы на престиже России за

Последний рубеж

20 А.Г. Дементьев. Очерки по истории русской журналистики 1840-50 гг. М.-Л., 1951, с. 168.

рубежом. Дальше события развивались стремительно. Когда новый председатель верховного негласного комитета по цензуре, всемогу­щий тогда Д. Бутурлин спросил, кто разрешил печатать такую крамо­лу, да еще в «Современнике», Уварову пришлось признаться. Дело дошло до Николая. Он написал Уварову:

«нахожу статью, пропущенную в „Современнике" неприличною, ибо ни хвалить, ни бранить наши правительственные учреждения... не со­гласно ни с достоинством правительства, ни с порядком у нас, к счас­тью, существующим. Должно повиноваться, а рассуждения свои дер­жать при себе»}21 Это был приговор. Несколько дней спустя Уваров подал в отставку.

Император отставку принял. По-видимому, несмотря на много­кратно продемонстрированную верноподданность, он никогда пол­ностью Уварову не доверял, все-таки «ученая голова», бывший пре­зидент Академии наук. Проблема была лишь в том, кого поставить на вакантное место, внезапно ставшее таким горячим. Николай коле­бался, покуда в январе 1850 года не передали ему записку князя Ши- ринского-Шихматова, бывшего своего рода комиссаром при Уваро­ве. Князь объяснял, что преподавание в университетах следует поста­вить таким образом, чтобы «впредь все науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием».122

Чего же нам искать еще министра народного просвещения? — спросил император, прочитав записку Шихматова, — вот он, найден... И князь приступил к реформе университетского образования. Кафед­ры историй философии и метафизики были упразднены, преподавать логику и психологию отныне должны были профессора богословия.

Новый министр, ясное дело, не соответствовал должности глав­ного просветителя империи. Прославился он главным образом бес­смертным замечанием, что «польза философии не доказана, а вред от неё возможен».123 Профессора шептались за спиной Шихматова, что он дал просвещению не только шах, но и мат. И никто не оценил его заслуг. А он, между тем, точно угадав то, чего никогда не понял Уваров, спас университетское образование в России. Дорогой це-

АА Корнилов. Курс русской истории XIX века, М., 1993, с. 191. AS. Никитенко. Цит. соч., с. 334. Там же.

ною, это правда, но все-таки спас. Пусть превратив университеты в богословские заведения, но сохранив, как сказали бы теперь, университетскую инфраструктуру.

У каждого человека есть свои ограничения. Уваров так и не смог принять последние выводы, логически вытекавшие из его собствен­ной доктрины. Для него рубежом, дальше которого он не мог отсту­пить, была статья С.П. Шевырева «Взгляд русского на просвещение Европы» в журнале «Москвитянин», на который велел он подпи­саться всем гимназиям российской империи. Вот что писал, напо­мним, в этой статье Шевырев: «В наших искренних, дружеских, тес­ных сношениях с Западом мы имеем дело с человеком, носящим в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферой опас­ного дыхания. Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мыс­ли, пьем чашу чувства — и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет».12*

Да, «отрезать» Россию от Европы — эту мысль Николая Уваров разделял. Объявить Европу «будущим трупом», это пожалуйста. За­ставить молодежь поголовно и в обязательном порядке читать «Москвитянин», а, скажем, не «Отечественныезаписки» со статья­ми Белинского — превосходная идея. Более того, можно даже пред­положить, что в этом, собственно, и состоял долгосрочный уваров- ский план радикального перевоспитания молодежи империи.

Пусть поколение, которое сейчас в университетах, безнадежно испорчено либеральным александровским наследством. Пусть оно потеряно для России. Ограничим ему доступ в университеты, запре­тим ему поездки за границу, сделаем недоступными для него иност­ранные книги. Зато поколение, которое придет ему на смену, воспи­танное на «Москвитянине» в духе статьи Шевырева, будет истинно национальным, раз и навсегда освободится от европейской зара­зы. Таким образом мы и добьемся решительного перелома в на­строениях молодежи и лица перед Европой не потеряем. Воттогда и расцветут по-настоящему наши университеты, но уже в том, «непо­вторимо своеобразном русском духе» (о котором, заметим в скоб­ках, и сегодня тоскует Боханов).

124 «Москвитянин», 1841, № 1, с. 247.

Глава четвертая «Процесс против рабства» «Внутреннее 235

закрепощение»

Если и вправду таким был долгосрочный план Уварова, Николай его в 1849 году разрушил, задумав упразднить университеты, как некогда пытался он запретить образование крестьянским детям да­бы «не развивать в них круг понятий, не свойственных их состоя­нию». Тогда его отговорил Кочубей, и причем тем же самым аргу­ментом, который теперь казался крамолой солдафону Бутурлину (и, между прочим, М.А. Корфу, который тоже был членом знаменитого бутурлинского комитета). Но теперь уже не было ни Кочубея, ни Спе­ранского, никого, кто мог бы отговорить императора от потери лица.

Так, наверное, должен был рассуждать, подавая в отставку, Ува­ров. Идея Шихматова, что можно сохранить университеты, заменив в них европейские науки московитским богословием, ему совершенно очевидно в голову не приходила. Другое дело, что идея эта была впол­не в духе его собственной доктрины, первой в послепетровской России попытки навязать стране антиевропейскую моноидеологию. Между тем, судя по реакции Николая на записку Шихматова, именно это и нужно было императору. Если уж «отрезаться» от Европы, так до кон­ца отрезаться, создав в России то, что много десятилетий спустя евра­зийцы назовут «идеократией», а Сталин реализует. Иначе говоря, под­чинить молодежь не только страхом, но и идеей. Говоря на ученом жаргоне, Николай попытался интроецировать свою национальную идею в самый дух народа, превратить её в «архетип сознания», как сказал бы В.А. Найшуль, — и таким образом увековечить. Причем, сде­лать это немедленно, одним ударом, еще при своей жизни.

Нет, я'вовсе не утверждаю, что император так уж ясно всё это себе представлял. В конце концов происходило дело в 1849 году и слишком много было в Николае от прапорщика. Но именно так са­модержец, надо полагать, чувствовал. Уж в этом-то он, предпочтя Шихматова Уварову, сомнений не оставил.