В ситуации такого неустойчивого баланса политических сил и развертывающейся идеологической контратаки церкви решаю­щую роль приобретала личность царя. Он оказался арбитром, в ру­ках которого сосредоточились практически неограниченные полно­мочия определить исторический выбор страны.

Фокусом этого выбора неожиданно стал вопрос стратегический. Речь шла о том, продолжить ли блестяще начавшееся в конце 1550-х наступление против последнего осколка Золотой Орды, Крымского ханства, и стоявшей за ним Османской сверхдержавы (присоеди­нившись тем самым де-факто к европейской антитурецкой коали­ции). Или бросить вызов Европе, завоевав Прибалтику (Ливонию), «повернуть, — говоря языком царя, — на Германы», избрав таким образом стратегию, по сути, протурецкую и оказавшись де-факто членом антиевропейской коалиции.

Непредубежденному читателю очевидно, что и выбора-то ника­кого тут на самом деле не было. Никто не угрожал Москве с Запада и уж тем более из Ливонии, которая тихо угасала на задворках Евро­пы, тогда как оставлять открытой южную границу было смертельно опасно. Соглашался с этим даже евразиец.

Г.В. Вернадский, в принципе признававший, что царь Иван был прав в споре с собственным правительством, которое отчаянно на­стаивало на антитатарской стратегии. «Попытка [царя] добиться вы­хода России к Балтийскому морю, — писал он, — не являлась его лич­ной причудой. Россия нуждалась в выходе на запад и для торговли, и для развития культурных связей».25

И тем не менее даже Вернадский должен был признать, что «на этой стадии Москва не могла отсрочить решение крымского вопро­са, ливонский же вопрос такую отсрочку допускал. Реальная дилем­ма, с которой столкнулся царь Иван, означала не выбор между вой­ной против Крыма и натиском на Ливонию, а выбор между войной с одним Крымом или на два фронта — с Крымом и Ливонией. Иван выбрал последнее, и результат оказался катастрофическим».26

И кроме того, кому вообще могло прийти в тогдашней Москве в голову после столетий, проведенных в ордынском плену, избрать протатарскую стратегию? Ведь крымчаки, окопавшиеся за Переко­пом, давно уже стали в народном сознании символом этого веково­го унижения. Более того, они продолжали торговать на всех азиат­ских базарах сотнями тысяч захваченных ими в непрекращающихся набегах русских рабов. Мудрено ли в этих условиях, что московское правительство считало антитатарскую стратегию не только един­ственно правильной, но и естественной для тогдашней России наци­ональной политикой?

Церковь, правда, считала иначе. Идеологическая опасность За­пада была для неё страшнее военной угрозы с юга. Тем более, что церковная Реформация, словно лесной пожар, распространялась уже тогда по всей Северной Европе. А материальный аспект этой Ре­формации ме^кдутем как раз в конфискации монастырских земель и состоял. Следовательно, продолжи Россия марш в Европу, начатый при Иване 111, не удержать было монастырям свои земли.

Еще важнее, впрочем, была позиция царя. К концу 1550-х он уже вполне проникся внушенной ему церковниками идеологией само­державной революции. Она, между тем, предусматривала, как мы уже знаем, что приоритетом внешней политики должна стать вовсе не защита южных рубежей страны оттатарской угрозы, но обрете­ние Россией статуса мировой державы. И лучшего способа для реа-

Георгий Вернадский. Русская история, M., 1997, с. 99.

G. Vernadsky: A History of Russia, Yale Univ. Press, 1969, vol.5, part 1, p. 90-91.

лизации этой цели, нежели ударить по «мягкому подбрюшью» нена­вистного церковникам «латинства», неожиданно оказавшегося рас­садником грозной для них Реформации, нельзя было и придумать. Короче говоря, России предстоял «поворот на Германы».

Что произошло в результате этого стратегического выбора, об­щеизвестно. В 1560 году царь совершил государственный перево­рот, разогнав своё строптивое правительство. После учреждения оп­ричнины переворот этот перешел в самодержавную революцию, со­провождавшуюся массовым террором, который, в свою очередь, перерос в террор тотальный. В результате репрессий погибли не только сторонники антитатарской стратегии, но и их оппоненты, под­державшие переворот. А в конце концов и сами инициаторы терро­ра. Все лучшие дипломатические, военные и административные кад­ры страны были истреблены под корень.

Напоминаю я здесь об этом лишь для того, чтобы показать чита­телю, как неосмотрительна оказалась мировая историография в ин­терпретации общеизвестного. Никто, в частности, не обратил внима­ния на сам факт, что именно антиевропейский выбор царя (принци­пиально новый для тогдашней Москвы) заставил его — впервые в русской истории — прибегнуть к политическому террору. Причем террору тотальному, предназначенному истребить не только тогдаш­нюю элиту страны, но, по сути, и то государственное устройство, с которым вышла она из-под степного ярма.

Другими словами, связь между затянувшейся на целое поколе­ние Ливонской войной и установлением в Москве самодержавной диктатуры прошла каким-то образом мимо мировой историогра­фии. Между тем, из неё, из этой основополагающей связи, как раз и следует, что евразийское самовластье принесла России именно культурно-политическая ориентация на обретение статуса миро­вой державы. В ней, собственно, и состояла суть самодержавной революции.

Государственное устройство, завещанное стране Иваном III и ре­формистским поколением 1550-х, требовалось для этого разрушить дотла. Ибо не обещало оно ни неограниченной власти царю, ни га­рантии иосифлянской церкви, что Реформация не будет возобнов­лена, ни надежды на обретение статуса мировой державы. Церкви нужно было отрезать страну от Европы, царю — «першее государ- ствование», служебному дворянству — прибалтийские земли. И до­биться всего этого без тотального террора оказалось в тогдашней Москве невозможно.

Катастрофа

Впрочем, вполне может быть, что гипотеза моя неверна. В конце концов, я — заинтересованное лицо, Я говорю — или пытаюсь говорить — от имени своего потерянного поколения и вообще от имени интеллигенции, которую самодержа­вие традиционно давило и которая столь же традиционно находи­лась к нему в оппозиции. И никто еще не доказал, что интересы ин­теллигенции непременно совпадают с национальными интересами.

Да, мы видели в начале главы, как внезапная катастрофа русских городов и русского крестьянства, случившаяся как раз в эти роковые четверть века Ливонской войны, превратила население преуспеваю­щей страны в «слабый, бедный, почти неизвестный народ». Видели, как именно в эти годы начала вдруг неумолимо погружаться Россия во тьму «небытия и невежества». Но, может быть, перед нами просто хронологическое совпадение? Может, по какой-то другой причине неожиданно устремилась страна от цивилизации к варварству? По­пробуем поэтому взглянуть на дело под другим углом зрения, на этот раз непосредственно связанным с «поворотом на Германы».

Глава первая Завязка трагедии

Ведь и с международным престижем России тоже случилось во время Ливонской войны что-то очень странное. Документы говорят нам: в начале этого поворота царь демонстративно отказался назы­вать в официальной переписке «братьями» королей Швеции и Да­нии, утверждая, что такое амикошонство дозволяет он лишь вели­чайшим суверенам тогдашнего мира — турецкому султану и герман­скому императору. Только что разбранил он «пошлою девицей» королеву Англии Елизавету и третировал как плебея в монаршей се­мье польского короля Стефана Батория. Только что в презрительном письме первому русскому политическому эмигранту князю Курбско­му похвалялся, что Бог на его стороне, доказательством чему — по­бедоносные знамена Москвы, развевающиеся над Прибалтикой. И что, коли б не изменники, подобные Курбскому, завоевал бы он с Божией помощью и всю Германию. Короче, в начале войны Россия была на вершине своего могущества.

И вдруг всё словно по волшебству переменилось. Как и предви­дело репрессированное Грозным правительство, повернув на Гер­маны, царь открыл южную границу, по сути, пригласив татар атако­вать Москву. И в самом деле, в 1571 году Россия оказывается не в си­лах защитить собственную столицу от крымского хана, сжегшего её на глазах у изумленной Европы. Мало того, уходя из сожженной Мос­квы, оставил хан сбежавшему в Ярославль, затем в Вологду царю та­кое послание: «А ты не пришел и против нас не стал, а еще хвалился, что-де я государь Московский. Были бы в тебе стыд и дородство, так ты бы пришел против нас и стоял». Пусть читатель на минуту предста­вит себе, каково было царю, добивавшемуся для России статуса ми­ровой державы и отказывавшемуся «сноситься братством» с евро­пейскими государями, выслушивать такое унизительное — и публич­ное — нравоучение от басурманского разбойника. Выслушивать — и не посметь ответить.