Н.Е Носов. Становление сословно-представительныхучреждений, Л., 1969, с. 9.

Все эти прорехи в позициях даже лучших из лучших советских историков не были, конечно, случайны. Ибо коренились в одной и той же причине, о которой еще в 1964 году сказал, как мы помним, Зимин. В том, что «настало время коренного переосмысления поли­тической истории России XVI века». А на самом деле не настало это время при его жизни (Александр Александрович умер в 1980-м). И не могло оно настать в советские времена, ибо нельзя ждать тако­го переосмысления лишь от «новых фактов», как думал в 1940-е Ве- селовский. Новые философские горизонты должны были для этого открыться, новые инструменты политического анализа были для это­го необходимы, а главное, требовалось принципиально новое виде­ние русской истории, «новая национальная схема», говоря языком Федотова. Могла ли она явиться в крепостной историографии?

Здесь заканчивалось американское издание этой книги (не за­будем, что вышло оно в свет еще за десятилетие до того, как насту­пил и для российской историографии её 1861 год). И все-таки, как, я думаю, заметил читатель, заканчивалось то, старое издание на ма­жорной ноте. Иваниана была на верном пути. И, чтобы сбылось обе­щанное (и завещанное) ей Зиминым долгожданное «переосмысле­ние», не доставало ей, казалось, лишь свободы.

Глава одиннадцатая

После «1861 года» последняя«op™^?

^Можно, если хотите, представить себе весь четы- рехвековой спор, названный здесь Иванианой, даже графически: трижды, как видели мы в этой книге, короновала русская историо­графия Ивана IV и трижды сбрасывала его с державного трона. Я не знаю ни одного владыки в европейской истории, чья посмертная судьба сложилась бы так странно и драматически. Не может быть со­мнения, что отражала она те страшные метаморфозы, которые при­шлось пережить России из-за того, что самодержавная революция насильственно вырвала её 450 лет назад из Европы, превратив в ев­разийскую империю.

Понятно, что это неестественное для европейской страны состо­яние, опричные судороги, которые потрясали с тех пор Россию,

и есть, собственно, следствие того, что так и не смогла она к этому неестественному состоянию адаптироваться. Понятно также, что, ес­ли и впрямь рассматривать Иваниану как способ самосознания об­щества, то просто не может уйти из нее драма, покуда не вернется страна домой, в Европу.

Отсюда и вопрос, была ли коронация Ивана IV в 1940-е послед­ней? Иначе говоря, возвращается ли Россия домой? На пути ли она, по крайней мере, к возвращению? Если нет, если историческая инерция удержит её в евразийской орбите, завещанной ей Грозным царем, то еще одна, пусть и последняя, пусть заранее, как всегда, обреченная, реваншистская судорога, боюсь, неминуема. Как для страны, так и для Иванианы.

Об этом, впрочем, мы можем лишь гадать. Но и тут способна Ива- ниана сослужить нам службу. Ведь в известном смысле она еще и ин­дикатор того, в каком направлении движется самосознание обще­ства. Что же говорит она нам в этом своем качестве? Парадоксально, но в ретроспективе именно крепостные 1960-е выглядят пиком твор­ческого развития Иванианы. Увы, на обломках самовластья, как ска­зал поэт, нисколько не приблизилась она к «новой национальной схеме» и не открылись ей новые философские горизонты.

Опять шла она вровень с обществом. Об обществе, впрочем, го­ворить мы здесь не станем: читатель и сам знает, что в нем за постсо­ветское время происходило. Посмотрим лишь, что происходило в Иваниане.

Как давно уже догадался читатель, я бесконечно далек оттого, чтобы счесть том VIII историографическим итогом постсоветского де­сятилетия, на что авторы откровенно претендуют. Больше того, я прекрасно понимаю, что отражает он лишь стремление А.И. Сахаро­ва переметнуться из одной ортодоксии в другую, выбросив за борт марксизм и присягнув «русской цивилизации» (под которой имеет­ся, конечно, в виду всё та же евразийская империя).

Настораживает другое. Все-таки речь о громадном, роскошно изданном томе, опубликованном притом на деньги международной организации ЮНЕСКО и — главное — совершенно очевидно наме­ренном представить городу и миру лицо постсоветской историогра-

фии. Но где же в этом случае обличители этого самозванства? Где бунт свободных ныне историков России против столь вопиющей — и опасной — мистификации? Где новый Дубровский? Или хотя бы но­вый Погодин?

Нет слов, отсутствие протеста говорит само за себя. И отсутствие мятежников тоже. Громче всего говорят, однако, тексты. Следующее поколение историков дало нам пока что, сколько я знаю, четыре мо­нографии об Иване Грозном — Владимира Кобрина (1989), Бориса Флори (1999), Александра Дворкина (2005) и Изабел де Мадариага (2005), не считая общих работ по русской истории, так или иначе за­трагивающих Иваниану. Вот я и попытаюсь теперь показать, намно­го ли продвинулось это поколение дальше тех открытий шестидесят­ников, которые мы только что цитировали, и что говорит нам это о направлении, в котором движется общественное самосознание.

Гпава одиннадцатая Последняя коронация?

поколение

Конечно, новейшие историки более раскованны, священных «высказываний» для них уже не существу­ет, да и властям предержащим теперь не до научных изысканий о та­ких древностях. И это ощущение внутренней свободы впечатляет. Но все-таки коренного переосмысления политической истории Рос­сии XVI века, завещанного им Зиминым, так и не произошло.

Да, В.В. Кобрин признает вслед за Каштановым, что «опричнина не была антибоярским мероприятием».25 Но в отличие от него, вовсе не следуету Кобрина, что была она «мероприятием» антикрестьян­ским. Интересна, хотя и не нова мысль, что важно не только то, про­тив кого направлена была опричнина, сколько за что, собственно, воевал Грозный. Ответ Кобрина напрашивается: «Вряд ли руководи­ли царем какие бы то ни было стремления, кроме укрепления лич­ной власти»26 Отсюда как будто бы следует, что, если для установле-

Следующее

Владимир Кобрин. Иван Грозный, М., 1989, с. 112. Там же, с. 113.

ния в тогдашней России самовластья понадобился тотальный тер­рор, это много говорит нам о природе власти в Москве середины XVI века, не так ли?

Но Кобрин, как и авторы Тома VIII, вдруг круто сворачивает в сторону от, казалось бы, логичного заключения. Те ведь тоже толку­ют о том, как катастрофически изменилась ситуация в России после того, как «Иван, прозванный Грозным, установил жестокую личную диктатуру», подавив с помощью террора все «признаки гражданско­го общества». И тоже не делают из этого ровно никаких выводов. Вот и Кобрин их не делает. Напротив, «что ни говори, а казнь Владимира Старицкого ознаменовала конец удельной системы на Руси».27 И что же из этого, по мнению Кобрина, следует?

«Получается, что вне зависимости отжеланий и намерений царя Ивана опричнина способствовала централизации, была объективно направлена против пережитков удельного времени».28 Как видим, за­ключение Кобрина ближе к Платонову 1920-х, нежели к Носову 1960-х.

Никакого продвижения по сравнению с прорывом Шмидта не за­метно у Кобрина тоже. «Существовала ли в реальной жизни, — спра­шивает он, — альтернатива тому пути, по которому пошел царь Иван, вводя опричнину? Да, существовала. Это показала деятельность Из­бранной рады, при правлении которой... были начаты глубокие структурные реформы, направленные на достижение централизации. Этот путь не только не был таким мучительным и кровавым, как оп­ричнина, но и... исключал становление снабженной государственным аппаратом деспотической монархии».29 Ей-богу, Шмидт сказал то же самое короче и ярче. И вдобавок на два десятилетия раньше.

<

Я не говорю уже о том, что вся концепция Кобрина по-прежне­му привязана к серому консенсусу с его вездесущей «централизаци­ей». Задача интеграции, действительно стоявшая перед страной в связи с Судебником 1550 года, даже не упомянута и дефиницион- ный хаос всё тот же — абсолютизм, деспотизм и самодержавие по-