А.А. Зимин. О политических предпосылках русского абсолютизма, Абсолютизм в Рос­сии, М., 1964, с. 22.

Там же, с. 27 (выделено мною. —А.Я.).

Там же, с. 23 (выделено мною. — А.Я.).

Там же, с. 21.

Тем более, что в основе критики Зимина лежало ведь совершен­но здравое рассуждение, сделавшее бы честь и самому Ключевскому, что, хотя «вельможная знать не склонна была поступиться своими ог­ромными латифундиями в пользу малоземельной служилой мелкоты», но зато она и «не стремилась к скорейшей ликвидации крестьянского выхода». Отсюда был уже, согласитесь, один шаг до признания осново­полагающей истины, что боярство собственной спиной защищало кре­стьян от крепостнической агрессивности помещиков. И стало быть, по­литический разгром русской аристократии действительно был прелю­дией к экономическому и социальному порабощению крестьянства.

И Зимин делает этот шаг.

... Но, к нашему сожалению — и отчаянию — в противоположную сторону. «Потребность дальнейшего наступления на феодальную знать, — говорит он, — была очевидна и сознавалась такими дально­видными мыслителями, как И.С. Пересветов».12 Что за напасть такая? Из чего, помилуйте, была она очевидна, эта потребность? Ведь логи­чески из его критики железно вытекало заключение прямо противо­речащее этому. А именно, что, объединив на Земском соборе силы «вельможной знати», которая, по его собственным словам, не стре­милась к ликвидации крестьянской свободы, с силами «лутчих лю­дей» русского крестьянства, Правительство компромисса и впрямь имело бы шанс предотвратить тотальное наступление крепостничест­ва. А с ним и террора. И лишь благодаря ошибкам правительства объ­единение это н<? состоялось.

Увы, сказав «а», Зимин не сказал «б». И оказалось на деле, что вся его яростная — и доблестная — атака на марксистско-соловьев- ский консенсус предпринята была лишь затем, чтобы заменить его другим, не менее бесплодным марксистско-платоновским .

Только для того, выходит, и реабилитировал Зимин боярство, чтобы снова обвинить несчастных «княжат». И тем самым снова оп­равдать опричнину и снова короновать Грозного. Он был убежден, что «основным тормозом социально-экономического и политическо­го прогресса России конца XV-XVI веков было не боярство, а реаль­ные наследники феодальной раздробленности — последние уделы... Отсюда, естественно, не пресловутое столкновение дворянства с бо­ярством, а борьба с пережитками раздробленности составляет осно­ву политической истории того времени».13

Опять — уже после уничтожающей критики Веселовского — встала из гроба подрумяненная и модернизированная платоновская концепция. На наших глазах один из самых честных и талантливых советских историков, попытавшись выпрыгнуть из поезда государ­ственного мифа, всего лишь перепрыгнул в другой его вагон. Стран­ная, горестная картина. А миф, который только что, казалось, опас­но зашатался на краю пропасти, опять смеялся с олимпийской высо­ты над своими критиками, торжествуя новую победу.

Отдадим должное его исторической живучести, тому, как цепко, мертвой хваткой держал он в своих лапах даже лучшие умы русской историографии. Держал многие десятилетия, меняя обличия, как ха­мелеон, то выступая открыто в браваде Ломоносова, то скромно прячась за сентиментальным негодованием Карамзина, притворя­ясь то государственной школой, то аграрной, то подымаясь до воин­ственного пафоса милитаристской апологии, то опять отступая в се­рую мглу черепнинского консенсуса, то, наконец, бунтуя против Со­ловьева — под знаменем Платонова.

Глава одиннадцатая Последняя коронация?

Скрынникова

Нет, пожалуй, ничего удивительно-

го втом, что младший соперник Зимина Р.Г. Скрынников подверг его сокрушительной критике, буквально по стенке размазал в своей диссертации новое издание «удельной» ревизии мифа. Скрынни­ков, впрочем, сделал больше. Его работы действительно ворвались в Иваниану, как свежий ветер.14 Он впервые, как мы помним, по­там же, с. 27, 20.

Достаточно упомянуть его известные работы «Начало опричнины», «Опричный тер­рор» и «Иван Грозный».

дробно исследовал политический механизм опричного террора. Под его пером сходство опричнины со сталинской «чисткой» приоб­рело очертания поистине рельефные. Одним словом, он лучше, чем кто бы то ни было другой, отдавал себе отчет в том, что действитель­но происходило в России в 1560-е.

К чести его, Скрынников не обнаружил ни малейшего желания оправдывать эту жуткую репетицию сталинского террора «борьбой с изменой», как делали до него Виппер и Бахрушин. И хотя он заме­тил, что в досамодержавной Москве «монархия стала пленницей аристократии»,15 он вовсе не склонен утверждать «объективную не­избежность физического истребления княжеско-боярских семей», как делал его учитель Смирнов. Он не скрывает от себя (и от читате­ля), что прежде всего «период опричнины отмечен резким усилени­ем феодальной эксплуатации», предопределившим «окончательное торжество крепостного права». Во-вторых, замечает он, «опричные погромы, кровавая неразбериха террора внесли глубокую демора­лизацию в жизнь страны».16 И что же?

Работая с открытыми глазами, имея перед собою ужасающие факты, многие из которых введены были в научный оборот им самим, сделал он попытку пересмотреть традиционную оценку опричнины? К сожалению, снова, как и в случае с Зиминым, суждено нам пережить горькое разочарование. Выводы Скрынникова не только не будут со­ответствовать его посылам, они будут им противоречить. И получится у него, что «опричный террор, ограничение компетенции боярской ду­мы... бесспорно способствовали... укреплению централизованной мо­нархии, развивавшейся в направлении к абсолютизму».17

Итак, сакральное заклинание было произнесено. А это значит, что Скрынников, как до него Зимин, остался в рамках консенсуса. И «ве­ликая чистка» Ивана Грозного, с такой силой описанная им самим, все-таки оказывалась «исторически неизбежной и прогрессивной».

Р. Г. Скрынников. Иван Грозный, М., 1975, с. 114.

Р.Г. Скрынников. Опричный террор, Л., 1967, с. 247-248.

Р.Г. Скрынников. Опричнина Ивана Грозного, автореферат докторской диссертации, Л., 1967, с. 41.

Король умер, да здравствует король! Марксистско-платоновская ипос­тась мифа, снова возрожденная Зиминым, была снова ниспровергну­та — ради вящего торжества его марксистско-соловьевской ипостаси.

Присмотревшись к концепции Скрынникова, мы отчетливо ви­дим следы, оставленные на ней мифом. Если Зимин отрицал «пресло­вутое столкновение боярства с дворянством» и реабилитировал ве­ликих оппозиционеров XVI века, то Скрынников не только, как мы по­мним, многоречиво клеймил «изменнические сношения Курбского», он дал понять, что террор против аристократии, «взявшей в плен мо­нархию», был вовсе не так уж и дурен сам по себе. Безобразие начи­налось, лишь когда распространился он на другие социальные слои, бывшие объективно союзниками монархии в борьбе с боярами. «Оп­ричный террор, — говорит он, — ослабил боярскую аристократию, но он нанес также большой ущерб дворянству, церкви, высшей при­казной бюрократии, т.е. тем социальным силам, которые служили на­иболее прочной опорой монархии. С политической точки зрения, террор против этих слоев и групп был полной бессмыслицей».18

Говоря в моихтерминах, Скрынников сочувствует попытке Ива­на Грозного, освободившись от аристократии, превратить традици­онный русский абсолютизм в восточную деспотию. Не сочувствует он лишь «политической бессмыслице», иррациональности самодер­жавной тирании, беспощадно уничтожавшей собственных союзни­ков. Словно можно себе представить рациональную тиранию. Слов­но одни бояре, а не все подданные царя Ивана были для него раба­ми, как знал еще Ключевский. Словно государство холопов могло не быть сплошной жестокой бессмыслицей.

Это еще не все, однако. Логика мифа глубока и коварна. Стоит признать его исходный постулат — и придется отступать дальше. Стоит признать, что самодержавие естественно для России, а тиран — «на­циональный лидер», — и придется соглашаться, что освобождение мо­нархии от «аристократического плена» невозможно без опричнины.