Глава девятая

О Л И ГЗ рХИ И ГосУдаРственный миФ

И дальше история пошла крутиться по этой модели: самоотвер­женные выходцы из народа в лице дьяков то и дело расстраивали коварные козни бояр-олигархов. До самого 1565 года, когда царь, наконец, их уничтожил. «Грозный, — пишет Белов, — это ответ бояр­ству на его узкую и эгоистическую политику... Грозный отвратил от

России опасность господства олигархии. [Без него] Россия преврати­лась бы во вторую Польшу».87

Такова вкратце концепция Белова. Только на первый взгляд кажется она достойной пера бедного Горского. В действительности Белов делаетто же, что Кавелин — только в новом ракурсе. Первым в русской историографии поставил он вопрос об альтернативе само­державной государственности. И пришел к выводу, что никакой та­кой альтернативы, кроме олигархии и «превращения во вторую Польшу», у России нет. А это очень серьезно: судьба Польши симво­лизировала тогда политическую дезинтеграцию и утрату националь­ного бытия. Будь она и впрямь единственной альтернативой само­державию, то избежать ее оказывалось императивом. Любые жерт­вы были для этого оправданы. Тут был логический капкан огромной мощи, в который попались впоследствии не только советские исто­рики, но и классики русской историографии (не говоря уже о совре­менных политиках).

Если бы читатель мог спросить у Белова, что принесла с собою победа его славной «партии дьяков», кроме закрепощения кресть­ян, тотального террора, Ливонского разгрома, стыда и позора Рос­сии, он ответил бы: да, установление самодержавия принесло стра­не много несчастий, но что поделаешь,если другого способа сохра­нить её независимость не существовало? И это, согласитесь, был бы сильный ответ. Потому и заслуживает аргумент Белова подробного рассмотрения.

Удобнее всего сделать это, сравнив судьбу наместничьих корм­лений в польско-литовском государстве и в Москве. В первом случае они послужили отправной точкой для постепенного «оседания» на­местников в областях, отданных им для прокорма. Осев, они, естест­венно, обзаводились собственной политической базой, превратив­шись в конце концов в бесконтрольных, по сути, правителей «своих» областей, обладавших к тому же решающим влиянием в Думе (или «Раде», как называлась она в Польше-Литве). Ключевский замечает, что «наиболее влиятельной силой в составе Рады, „переднюю" или

87 ЕЛ. Белов. Об историческом значении русского боярства, Спб., 1886, с. 69.

„высшую" Раду [своего рода Политбюро] образовали главные обла­стные управители, воеводы, каштеляны и старосты».88

Иначе говоря, в основе польско-литовской государственности лежал фактический раздел страны между автономными правителя­ми. Хотя формально и подчиненные центральной власти, действова­ли они на самом деле не как государственные чиновники, но как полномочные представители кормящих их областей. «Экономичес­кие и административные нити местной жизни, — говорит Ключев­ский, — были в их руках и Рада служила для них только проводни­ком, а не источником их политического влияния. Её члены были не простые государевы советники, а действительные правители»89 До­бавьте к этому, что «передняя Рада» номинировала, говоря совре­менным языком, и самого короля, и вы убедитесь — перед нами и впрямь олигархия.

Но в Москве-то в её европейское столетие политический про­цесс шел, как мы видели, в направлении прямо противоположном. Великая Реформа упразднила не только кормления, но и саму наме­стничью форму управления уездами. Заменившее ее местное самоу­правление было представлено на Земском соборе, но вовсе не в бо­ярском совете. Перефразируя Ключевского, можно сказать, что мос­ковские бояре были «не действительные правители, но простые государевы советники». Никакой собственной политической базы в уездах у них не было. И, как показал опыт «боярского правления» !537-1547 гг.Дамое большее, на что они были способны, это на кла­новую борьбу за влияние на малолетнего государя. Ни на что другое они даже и не претендовали.

И снова приходим мы к тому же заключению, с которым уже столько раз встречались. В свое европейское столетие Москва была обыкновенным абсолютистским государством, ничем в политическом смысле не отличаясь, допустим, от Швеции. И точно так же, как в Шве­ции, не существовало в ней — и, что еще важнее, не могло существо- · вать — олигархической угрозы государственному единству страны.

88

В.О. Ключевский. Боярская дума древней Руси (далее Боярская дума..)» М., 1909, с. 296. 89 Там же.

Следовательно, оправдать закрепощение крестьян и тотальный тер­рор тем, что они якобы «отвратили от России опасность господства олигархии» так же невозможно, как оправдать их борьбой «нового» со «старым». На самом деле назревала в московской политической системе накануне опричнины вовсе не олигархия, а, как мы видели, «конституционная хартия». Именно эту «опасность» и предназначена была отвратить от России самодержавная революция Г розного.

★ ★ ★

После выхода в свет книги Белова, где Грозный предстает, как мы видели, спасителем русской государственности, а бюрократия са­мым надежным её защитником, жупел «олигархии» становится час­тью «патриотического» фольклора. Аукнулся он даже в наши дни, когда популистские ораторы наживают политический капитал, ра­зоблачая современных «олигархов». Впрочем, они, конечно, вуль- гизируюттезис Белова, говоря просто о богатых и влиятельных лю­дях — несмотря даже на то очевидное обстоятельство, что люди эти ни сном ни духом неповинны в злокозненном намерении превра­тить Россию «во вторую Польшу», лишив ее тем самым независимой государственности.

Ключевский: ошибка царя?

Вот и настало для нас время снова встре­титься — и поспорить — с Василием Осиповичем Ключевским. И по­скольку не ровня ему ни Кавелин, ни Белов, не говоря уже о Гор-

t

ском, спор этот будет для нас очень серьезным испытанием. Тем бо­лее, что считаю я себя его учеником, а вовсе не оппонентом. То есть оспариваю лишь иные из интерпретаций его собственных историче­ских открытий, оставаясь, я надеюсь, верен их логике. Но к делу.

Глава девятая Государственный миф

Как мы уже слышали от Ключевского, природа конфликта, воз­никшего в Москве в середине XVI века заключалась в том, что «боя­ре возомнили себя властными советниками государя всея Руси» как раз в момент, когда он «пожаловал их в звание холопов государе­вых». Вот как развивался конфликт дальше: «Обе стороны очутились в таком неестественном отношении друг к другу, которого они, ка­жется, не замечали пока оно складывалось и с которым не знали, что делать, когда его заметили. Тогда обе стороны почувствовали себя в неловком положении и не знали, как из него выйти. Ни боярство не сумело устроиться и устроить государственный порядок без госуда­ревой власти, к какой оно привыкло, ни государь не знал, как без боярского содействия управиться со своим царством в его новых пределах. Обе стороны не могли ни ужиться одна с другой, ни обой­тись друг без друга. Не умея ни поладить, ни расстаться, они попыта­лись разделиться, жить рядом, но не вместе. Таким выходом из за­труднения была опричнина».90

Так или иначе, образовалось вдруг две России. Два совершенно разных мира, они даже назывались по-разному. Одна звалась Оприч­ниной, где царь «чувствовал себя дома, настоящим древнерусским государем-хозяином среди своих холопов-страдников».91 Другая, тра­диционная, европейская, если хотите, Россия звалась Земщиной. Царь мог и там председательствовать, как его дед и прадеды в Бояр­ской думе, но, в отличие от них, чувствовал он себя в ней некомфорта­бельно. Ибо по-прежнему был стеснен тем, что я называю латентными ограничениями власти (на языке Ключевского — «нравственно обяза­тельным почтением к почитаемым всеми преданиям и обычаям».)92

Не так просто найти аналогию тому, что произошло в результате этого невероятного раскола одной страны на две. Ну, представьте себе Китай и Тайвань после 1949 года, только не разделенные про­ливом — и потому одинаково находящиеся под безраздельным вла­дычеством Мао Цзедуна. Могло, вы думаете, получиться из такого сосуществования двух разных миров что-нибудь, кроме кровавой бани? И это Ключевский полагает «выходом из затруднения»?