Уже в XIV веке первый победитель татар Дмитрий Донской гово­рил перед смертью своим боярам: «Я родился перед вами, при вас вырос, с вами княжил, воевал вместе с вами на многие страны и низ­ложил поганых». Он завещал своим сыновьям: «Слушайтесь бояр,

без их воли ничего не делайте».52 Долгий путь был от этого пред­смертного княжеского наказа до статьи 98 Судебника 1550 года. Два столетия понадобилось вольным княжеским дружинникам и боя­рам-советникам, чтобы его пройти. Но справились они с этим, если верить Курбскому (и Ключевскому), более чем успешно.

Тогда Россия, как и сейчас, была на перепутье. Дальше дело мог­ло развиваться по-разному. Могла победить договорная традиция Руси, маргинализуя свою патерналистскую соперницу и вылившись в конце концов в полноформатную Конституцию. Ту самую, между прочим, что два поколения спустя безуспешно предложил стране Михаил Салтыков. Сохранилась, конечно, и традиция патерналист­ская. Более того, могла она, опираясь на интересы самой мощной и богатой корпорации тогдашней Москвы, иосифлянской церкви, попытаться повернуть назревшую политическую модернизацию страны вспять. Для этого, впрочем, понадобился бы государствен­ный переворот, коренная ломка существующего строя. Говоря язы­ком K.H. Леонтьева, «Россия должна [была для этого] совершенно сорваться с европейских рельсов».

Так на беду и случилось. Переворот произошел и, как следова­ло ожидать, вылился он в тотальный террор самодержавной рево­люции. Как ничто иное, доказывает этот террор мощь европейской традиции в тогдашней России. Зачем иначе понадобилось бы для установления патерналистского самодержавия поголовно выре­зать всю тогдашнюю элиту страны, уничтожить её лучшие админис­тративные и военные кадры, практически весь накопленный за ев­ропейское столетие интеллектуальный и политический потенциал России?

В ходе этой первой своей цивилизационной катастрофы страна, как и в 1917-м, внезапно утратила европейскую идентичность. С той, впрочем, разницей, что эта первая катастрофа была еще страшнее большевистской. Ибо погибала в ней — при свете пожарищ оприч­ной войны против своего народа — доимперская, докрепостничес- кая, досамодержавная Россия.

Е-А. Белов. Об историческом значении русского боярства, Спб., 1986, с.29.

Естественно, что, как и в 1917-м, победивший патернализм нуж­дался в идеологии, легитимизировавшей его власть. Тогда и явились на свет идеи российской сверхдержавности («першего государство- вания», кактогда говорили) и «мессианского величия и призвания России». Те самые идеи, что так очаровали столетия спустя Достоев­ского и Бердяева и продолжают казаться воплощением российской государственности В.В. Ильину и А.С. Панарину.

Парадокс «поколения поротых»

Ошибется поэтому тот, кто подумает, что предложенная в этой книге по завету Георгия Федото­ва «новая национальная схема» касается лишь прошлого страны. Ведь объясняет она и сегодняшнюю опасную двойственность куль­турной элиты России. Судя по возражениям моих московских собе­седников, по-прежнему не отдают они себе отчета, что коренится она в губительном дуализме политической традиции, искалечившем историю страны и лежащем, как мы видели, в основе её вековой трагедии. По-прежнему не готова, другими словами, нынешняя куль­турная элита России освободиться, в отличие от германской, от этого векового дуализма.

И уж очень, согласитесь, выглядит все это странно. Если оприч­ная элита, которая помогла Грозному царю совершить самодержав­ную революцию, отнявшую у России её европейскую идентичность, понятия не имела, что ей самой предстояло сгореть в пламени этой революции, то ведь мы-то «поротые». Мы знаем, мы видели, что про­изошло с культурной элитой страны после аналогичной революции семнадцатого года, опять лишившей страну её европейской иден­тичности, возвращенной ей Петром. Ни одной семьи, наверное, в стране не осталось, которую не обожгла бы эта трагедия.

Введение

И после этого по-прежнему не уверены мы, кому хотим наследо­вать— вольным дружинникам Древней Руси или её холопам-страд­никам? По-прежнему ищем хоть какие-нибудь, вплоть до климатиче­ских, предлоги, чтобы отречься от собственного европейского на­следства? Или, в лучшем случае, благочестиво ссылаемся на то, что новая государственность обязательно должна опираться на «нацио­нальные традиции России», нимало не задумываясь, на какую имен­но из этих традиций должна она опираться. Ведь и произвол власти и холопство подданных — тоже национальная традиция России...

Последний шанс

Так или иначе, трагедия продолжается. И если эта трилогия поможет пролить некоторый свет на её истоки, ни на что большее я и не претендую. Я лишь прошу читателя не упус­кать из виду одно простое соображение. Заключается оно в том, что даже тотальный террор великой самодержавной революции 1565-1572 годов оказался бессилен похоронить договорную, консти­туционную, европейскую традицию России. Так же, впрочем, как и цензурный террор Николая I в 1830-е, и кровавая вакханалия ста­линского террора в 1930-х. Опять и опять, как мы видели, поднимала она голову в конституционных поколениях XVII, XVIII, XIX и, наконец, XX столетия, по-прежнему добиваясь гарантий, которые могли бы за­щитить народ от произвола власти.

Короче, доказано во множестве жестоких исторических экспери­ментов, что речь здесь не о чем-то случайном, эфемерном, невесть откуда в Россию залетевшем, а напротив, о корневом, органическом. О чем-то, что и в огне тотального террора не сгорает, что в принципе не может сгореть, пока существует русский народ. Не может, потому что, вопреки «старому канону», Европа — внутри России.

Введение

Холопская, патерналистская традиция тоже, конечно, внутри России. Только в отличие от европейской она не прошла через гор­нило испытаний, через которые прошла её соперница. Её не выреза- ли под корень, чтобы потом объявить несуществующей. Начиная с XVI века, она работала в условиях наибольшего, так сказать, благо­приятствования. Мудрено ли, что, когда, говоря словами Федотова, прошел революционный и контрреволюционный шок, оказаласьона сильнее европейской традиции? И все-таки не в силах оконча­тельно её сокрушить. Теперь, кажется, мы знаем, почему.

Но ведь это обстоятельство и ставит перед нами совершенно не­ожиданный вопрос: а как, собственно, работают исторические тра­диции — не только в России, но повсюду? Как они рождаются и при каких условиях умирают? Как передаются из поколения в поколе­ние? И, вообще, не фантазия ли они? Все-таки четыре столетия длин­ный перегон. Какую, собственно, власть могут иметь над сегодняш­ними умами древние, порожденные совсем другой реальностью представления? Что мы об этом знаем?

Честно говоря, кроме самого факта, что они работают, практиче­ски ничего. Точно так же, как ничего в своё время не знал Дарвин о механизме, посредством которого передаются из поколения в по­коление признаки, унаследованные от наиболее приспособленных особей того или другого вида. Должно было пройти столетие, ро­диться новая наука генетика, открывшая феномен генетической па­мяти, чтобы загадка разъяснилась. Ничего подобного не произошло в общественных науках — по многим причинам.

Отчасти потому, что слишком долго эксплуатировался лишь один, самый очевидный, но и самый зловещий аспект исторических традиций — националистический, кровно-почвенный, приведший в конце концов к нацистской катастрофе. Но отчасти не знаем мы о них ничего и потому, что постмодернистская «революция», захле­стнувшая в последние десятилетия социальные науки, ответила на националистические злоупотребления другой крайностью — ниги­лизмом. Большей частью исторические традиции — утверждали, в частности, историки школы «изобретенных традиций» — это фан­томы, обязанные своим происхождением живому воображению пи­сателей и политиков XIX века. Как писал самый влиятельный из них британский историк Эрик Хобсбаум, «традиции, которые кажутся древними или претендуют на древность, чаще всего оказываются со­всем недавними, а порою и вовсе изобретенными».53