— Вот увидите… Это будет провал… В деревнях голод, недоверие… И в этот момент — съезд?

— В хорошие времена заседать просто, — бушевал Семен. — А вот когда стране тяжело, мы должны услышать, чего хотят и чего ждут от нас бедняки самых голодных губерний.

Тогда тайные пособники кулачества попытались свести значение съезда на нет другим путем. Воскову уже были знакомы их уловки.

— Провести съезд где-то на задворках? Не выйдет. Мы отдадим комбедам лучшие площади и лучшие залы Петрограда.

— Вы еще их в Зимний впустите, — бесились противники съезда. — Они паркет на дрова разберут, а полотна на портки пустят.

Он вспомнил свое давнее обещание и снова загорелся.

— Ну, непременно! Непременно впустим эту массу в Зимний. Они заслужили право заседать в царских чертогах.

Луначарский, улыбаясь, сказал Воскову:

— Не переборщил, Семен Петрович? Музейные работники уже беспокоятся… Коллекции есть коллекции.

— А вы бы решились на этот шаг, Анатолий Васильевич?

Озорно блеснув глазами, Луначарский ответил:

— Лично я бы решился.

— Вот и я решился, — сказал Семен. — Всю жизнь я проработал с бедняками. Знаю, они оценят наше доверие. В сохранности музейных сокровищ уверен.

Двадцать тысяч своих посланцев прислали комбеды в Красный Питер. В приглашениях, врученных им, многозначительные слова: «Зимний дворец, вход с площади тов. Урицкого, 1-й подъезд (бывший ее величества)». И они, люди в заплатанных зипунах и в рваных шинелях, регистрируются в дворцовых залах, получают места в гостинице, получают талоны «на обед, ужин, чай и три четверти фунта хлеба в день». И в удивлении ходят, ходят вдоль полотен прославленных мастеров кисти, вдоль витрин с драгоценностями самого большого грабительского дома России — дома Романовых.

— Где же вы думаете открыть съезд, товарищи? — спросил приехавший из Москвы Свердлов. — Насколько я помню, в Петрограде зала на двадцать тысяч мест нет. Что думает по этому вопросу председатель оргбюро?

— Бюро знает такой зал, Яков Михайлович, — ответил Восков. — Все двадцать тысяч отлично разместятся на площади перед Зимним дворцом.

Оркестры играют марши. В половине четвертого пополудни третьего ноября восемнадцатого года на площадь у Зимнего вступают делегаты красноармейских полков и флотских частей, чтобы приветствовать комитеты бедноты восьми северных губерний. У подножия Александровской колонны, на помосте, задрапированном красной материей, перед бурлящей, могучей крестьянской толпой стоят главы крестьянских делегаций, организаторы съезда, прибывшие из Москвы гости, председатель ВЦИК Свердлов, народные комиссары. Председательствует Семен Восков. Он и открывает этот первый в истории съезд северного крестьянства. Выразительный голос оратора, которого уже знают, уже видели у себя в волостях эти люди, хорошо слышен на площади.

— Примите братский привет, товарищи делегаты, — говорит он, — от трудящихся Петрограда, от красных полков Советской Республики.

Площадь отозвалась звучным, раскатистым «ура!».

— Хотя съезд наш проводится впервые, — продолжает Восков, — но союз между рабочими и крестьянами заключен давно. Пусть же этот съезд всколыхнет мир и покажет всем народам, что Советская республика крепка союзом рабочих и крестьян и никаким капиталистам и империалистам ее не удастся раздавить. Да здравствует коммунизм всего мира! Да здравствует союз рабочих и крестьян всего мира!

В воздух взлетают фуражки, кепки, солдатские папахи, шлемы, ушанки, бескозырки…

От ВЦИК приветствует съезд Свердлов. Выступают руководители Союза коммун, нарком просвещения Луначарский.

Восков приглашает хлеборобов отобедать в Зимнем дворце, где для них уже накрыты столы.

Потом делегаты расходятся по залам: у каждой губернии — свой. Активисты губпродкома помогают им подготовиться к заседаниям съезда, которые будут проходить в разных помещениях города. «Скажи, товарищ, — слышится там и здесь, — а Восков где? Придет к нам Восков?»

Восков старается успеть побывать всюду, хотя двое суток тоже имеют, как ему шутливо сказал Луначарский, «революционный предел». Но его слышат и участники дискуссии по продовольственному вопросу, которые дружно записывают: «Вон из деревни мироеда, кулака и спекулянта! В первую очередь Советы должны накормить бедняка деревни, а излишки передать братьям — рабочим города и нашей Красной рабоче-крестьянской армии». Его слышат и участники заседания по текущему моменту, которые принимают поистине символическое решение: «Организовать образцовые полки деревенской бедноты, которые должны стать самым стойким заступником социалистического отечества». В эти дни он заседает, обедает и даже спит вместе с крестьянами, без конца разъясняет и спорит, шутит и бьет наповал.

— Честных торговцев ни к чему начисто добивать, — опять очередной оратор наивничает. — Которые честные торговцы, так они даже помогают хлебные излишки промеж уездов выравнивать.

— Хвалила себя кума, — бросает Восков с места, — да всю кашу съела сама.

Хохот, аплодисменты, свист.

— Отвоевались! — Кому-то не по душе предложение о красных полках. — Пусть тяперича другие под пулями вшей считают.

Восков с ходу режет:

— Нехай волк телку соседскую жрет, как до моей дойдет, я с печи опосля обеда и крикну соседу…

Так проходила эта страдная неделя. Прощаясь с делегатами, он предсказывает:

— Следующий съезд крестьян уже не будет больше съездом бедноты, так как будут лишь равные труженики на крестьянской ниве.

Его просят приехать вологодцы, череповчане, псковичи, хлеборобы Олонецкой и Северодвинской губерний.

— Слышь, — окликает его знакомый председатель комбеда, — ты все с нами днюешь и ночуешь. Детки-то есть у тебя?

— Есть, — грустно ответил он. — Трое. Опухли с голодухи. Их у меня трое и еще миллион.

— Богатый, — посочувствовал председатель комбеда. — Ну, раз так, есть за кого бороться и мстить мировому капиталу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.

ОНИ БЫЛИ СТУДЕНТЫ

Только что вернулась из дому. Семь потов пролила, квартиру убрала на славу. Мать будет довольна. И вдруг посмотрела на бабушку — сердце защемило. Бледная, с розовым шрамом на голове, чувствует себя одинокой и бессильной. В квартире пусто. Ребячьего гомону давно уже не слыхать. И вообще вокруг пусто. К институту и подойти боязно, больно много с ним горького и счастливого связано. Друзей своих порастеряла, кажется, безвозвратно.

Есть за что бороться и мстить. Нет пока такой возможности.

Жизнь как будто вошла в свое русло. Коды. Цифры. Латынь. Выход на связь. Купанье в заливе. Снова выход на связь. Самоучитель немецкого языка. С диска патефона плывут немецкие слова, наговоренные русскими. Потом из эфира наплывают немецкие слова, произносимые уже немцами. Выход на связь. Самоучитель английского языка.

А осенняя пора — чаровница. Листва желто-красная и потому придает лесу вид опаленного зноем. Пушкин любил это время. И я люблю его. Эти дни особенно прекрасны. Дожди еще не замызгали дорогу, трава и листья еще не гниют. Прохлада и изумительная, ни с чем не сравнимая свежесть. Румяные щеки природы…

А у меня жизнь пока сплошное повторение — долбежка, долбежка, долбежка. И, кроме семи слов от тебя, — ничего нового. «Жив. Здоров. Помню. При первой возможности напишу». Даже подписи нет. Учитесь, товарищ разведчик…

— К вам можно, Сильвия Семеновна?

— Конечно, Сергей Дмитриевич, заходите.

Он не один. С ним — маленькая темноглазая девчушка. Чемоданчик держит смешно — обеими руками к себе прижимает. Носик курносый и веснушки. Ничего примечательного. Наверно, до войны десятый кончила. Где-нибудь под Лугой или Гатчиной. Застряла в эвакуации и — сюда. Хотя сюда — не просто…

— Знакомьтесь, это Марина Васильевна. Будет вашей соседкой по комнате.