Этого Восков уже стерпеть не смог. Он поднялся на маленькую эстраду и, как это всегда у него было в минуты волнения, наклонился вперед, слегка вздернув кверху угловатые плечи.

— Кого вы пугаете организацией? — спросил он своим ясным сильным тенором, плавным жестом руки обводя аудиторию. — Людей, у которых ее и без того нет? Несчастных беженцев, приговоренных к ссылкам и каторге? Работяг, которых пригнали в Америку голод и безработица? Которым платят ниже всех и которых обворовывают чаще всех?

У него даже губы искривились от негодования, напряженно сомкнулись брови.

— Красиво звучит, ребята, а? «Свободное изъявление воли»… Сиди без цента в кармане и запивай водичкой из Гудзона.

Он сжал пальцы в кулак и взмахнул им в воздухе.

— Нам нужна организация, и она у нас будет. И если мне понадобится для этого всю Америку обшагать и всех русских эмигрантов в ней найти, — я обшагаю и найду!

Зал ответил горячими аплодисментами. К эстраде подошли люди, которым Семен, еще не остыв от спора, излагал свою мечту о русских рабочих союзах.

— Однако вы подросли за это время, Восков! — раздался высокий женский голос, и Семен, повернувшись, вдруг встретил так хорошо знакомые ему черные глаза.

— Лиза! — чуть не закричал он. — Первая полтавчанка за год моей жизни в Нью-Йорке! Исключительный случай! Впрочем, нет, — поправил он себя, — в любой случайности есть и доля закономерности.

— Восков, Восков, — укоризненно сказала она. — Вы уже сошли с трибуны, а продолжаете цитировать на весь зал законы диалектики. Поведите же меня куда-нибудь в более тихое место, и мы вспомним Полтаву.

Он смутился.

— Дело в том, Лиза, что я… как раз… перед получкой.

Она хохотнула.

— Ясно, Семен Петрович. Запиваем водичкой из Гудзона. У меня дела не лучше. Посидим просто в сквере.

Она рассказывала ему о том, что отец погиб в тюрьме, что мать и она подвергались беспрерывным преследованиям жандармского отделения и наконец решили уехать.

— Лиза, почему вы ничего не говорите о моей семье? — напряженно спросил Семен.

Она нахмурилась.

— Тете Гильде плохо, Семен. Ее мучают боли, она редко встает с постели. Шико и Миша работают.

Он грустно сказал:

— Поверите? Предчувствие такое было, что дома не ладится. Да и может ли в семье революционера быть благополучие?

Они договорились о встрече, но Семен надолго исчез. Потом Лиза встретила его на Третьей авеню. Он только что выступал перед собравшейся толпой, горел еще полемикой. Лизе обрадовался, начал расспрашивать, но все время подходили люди, и он перемежал беседу с ней и советы товарищам.

— Лизонька, я был уже в Чикаго и на юге… Союзы русских рабочих пускают корни… Да, да, товарищ, царская охранка будет нам мешать — Николашка понимает, что эмигранты не вечно будут эмигрантами… Перевел маме получку, Лизонька… Да не голодаю, жив… Вы учтите, дорогой товарищ, если с трибуны верещал наш русский поп — значит русская охранка не спит. Проверяйте своих людей… Когда же мы увидимся, Лизонька?

Но его уже ждали на Пятой авеню, и он не успел договориться о встрече. Его открытое, со смеющимися глазами лицо здесь знали — он выступал на уличных митингах по нескольку раз в день.

— Не морочьте людям головы! — крикнули ему из толпы. — Вам нужны кадры для баррикад в России.

— Не нужно волноваться, мистер, — зазвучал его громкий голос на перекрестке. — На баррикады насильно не тащат. Вступите в рабочий союз, и у вас прояснится в башке.

Его закидывали вопросами, ему бросали записки. Он шел навстречу спорщикам, зачитывал записки, разъяснял. И только две скрыл от митинга.

Одна — от Лизы: «Полтава теряет надежду вас увидеть, но вы знаете, что мы с мамой вам всегда будем рады».

Вторая была без подписи: «В воскресенье, украинский жлоб, ты хочешь выступить в Броунзвилле^[8]. Знай, что это будет твое последнее слово».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

КОМНАТА — ГОРОД — ПЛАНЕТА

— Он сказал?.. Сказал что-нибудь напоследок?

— Бредил… Шуру какую-то поминал… Стометровку хотел бежать… И еще сказал: «У меня туго с векторным анализом, но я подучу…» Потом замолчал.

Володя Жаринов отошел к окну и открыл фрамугу: холодный воздух ворвался в аудиторию. Володя сделал несколько быстрых коротких глотков, чтобы унять волнение, и захлопнул раму.

— Ну, вот и все. Сережу похоронили там же, на Кирке^[9]. Белофинны нас поливали пулеметным огнем, но ребятам уже сам черт не страшен был. А те все лезли и лезли. Когда иссякли патроны, отбивались ножами. К ночи нас осталось на высоте трое. До подхода полка чудом продержались.

Лена сказала:

— Мы с Сережей вместе к математике готовились. Он страшно переживал каждую свою неудачу…

— Ленка, а что же мы сидим в стороне! — жалобно сказала Сильва.

— Будет время, — возразил Роман, приятель Лены, студент-гидроакустик, — и нас всех позовут.

— Нет, — возразила Сильва. — Ты как хочешь, а я долго ждать приглашения не собираюсь. Я уже ждала порядком.

Володя посмотрел на нее с недоумением, она встретила его взгляд с вызовом, но объяснять своих слов не собиралась.

Все два с половиной года занятий в институте ее преследовала тревожная мысль, что она чего-то не успевает, к чему-то не подготовлена, не обладает решительностью. Эта тревога особенно усилилась после истории с Иваном Михайловичем.

Лето поступления в институт принесло и радости и заботы. Вместе с родителями она совершила поход по Военно-Осетинской дороге. В памяти остались впечатления, которые будут сопровождать еще не один год: резкие очертания гор, в которые врезаются луга всех цветов — густо-изумрудные, бирюзовые, салатные, — головокружительные спуски, на которые пастухи умудряются пригонять стада баранов и где угощают туристов у костров наперченным шашлыком, и — что больше всего поразило ее воображение — совершенно зеленый лед, который можно увидеть только на могучих вершинах.

— Ну почему люди живут в комнатах? — смеялась она.

В комнаты пришлось вернуться. Их, носящих звучное имя абитуриента, опрашивали в старинном здании, выходящем готическим фронтоном на Аптекарский проспект, в тех самых аудиториях, где когда-то читал курс физики изобретатель радио Попов и где скрывался от жандармских филеров Ленин. От этого становилось торжественнее и страшнее.

Надо же, в разгар вступительных она подхватила ангину. «В постель! — сказала Сальма Ивановна. — И не дури, Сивка!» Но она сдурила и продолжала сдавать экзамены.

Миша Хант, Володя Стогов, поступавшие вместе с нею в электротехнический, помогли Сильве пробиться сквозь толпу новичков, гудевших у стеклянных щитов со списками зачисленных, и она увидела в колонках фамилий свою: «Воскова С. С…, ЭФФ^[10], группа 12».

— Мальчики, — простуженно сказала она. — Смотрите. «Вишнякова Е. П.» Это не наша вожатая Лена? Вот здорово, если она! Мальчики, я, кажется, окончательно заангинила. Побегу домой. Поздравляю вас, мальчики, и себя тоже.

Как всегда, новичков ошеломляло и обилие новых технических терминов, и обилие заданий, которые они получили не на день, не на неделю, а до Нового года.

С замиранием сердца они взирали на знаменитых ученых, которые, как равные, шли с ними по коридору или поедали рядом с ними булочки у буфетных стоек.

— Мама, — начинала уже в дверях, — сегодня один удивительный человек рассказывал нам, как он строил Волховскую ГЭС. Об этом нужно писать поэму. Решай: быть мне инженером или поэтессой?

— Ты становишься поэтом или просто двоечницей, Сильва? — отозвалась Сальма Ивановна, но думала о своем.

— Неприятности, мама?

— Какие еще неприятности… У тебя вечером опять спортзал?

Да, спортзал. И еще — важный разговор. Она собралась, наконец, подойти к Лене Вишняковой и сказать ей то, что уже давно просилось. «Лена, будем дружить, — скажет она. — Я умею хорошо дружить».