Восков аккуратно положил себе на тарелку салат.

— Не слышал — и не надо. Но я думаю, старому товарищу ты не откажешься помочь. Приюти на две-три ночи.

Френч встал из-за стола, для чего-то подошел к двери, прислушался.

— К сожалению, Самоша, эта квартира не моя. Она принадлежит тестю, а он служит… гм… в полиции.

— Видишь ли, — Семен понял, чем его взять. — Меня схватят, как только я высуну нос на улицу.

— Тогда ты не имел права заходить сюда! — взвизгнул Френч. — Это элементарное нарушение конспирации! Меня тоже могут забрать. У меня боевое прошлое! — Он перехватил насмешливый взгляд Семена и вдруг жалобно застонал: — Честное слово, я все для тебя готов сделать. Только не подведи меня сейчас.

Семен тоже встал, поправил галстук.

— Ладно, Яшка… Я попробую уйти. Но в одном только случае: скажи, где у вас зарыта типография?

Яшка вдруг почувствовал себя хозяином положения.

— Это тайна моей партии, — высокомерно сказал он.

Семен кивнул, снова уселся, отрезал ломоть дыни.

— Нет, мне все же придется остаться у тебя, — раздумывал он вслух. — Моя последняя надежда была на то, что удастся спастись от ареста, выдав им типографию.

Губы у Якова задрожали. Он достал портсигар, закурил.

— Ты вынуждаешь меня нарушить клятву… Мы зарыли кассы в Полтаве… гм… в конце Почтамской, у самого Кадетского плаца.

Семен искоса взглянул на него.

— Кого ты хочешь надуть? Полтавчанина? Как же, поверю я, что там, где с утра до ночи шныряют гимназисты, вы рылись в земле?

Френч метнулся к комоду, с грохотом выдвинул нижний ящик, выковырнул из щели клочок бумаги, бросил перед Семеном на стол:

— На, подавись! Вот план. Я не соврал — Полтава. Только Ново-Кременчугская, девять. Во всех четырех углах сада копались. И сматывайся сразу. — В дверях он снова начал «играть»: — И это справедливо — шантажировать друга юности?

Семен усмехнулся:

— Дурачина, ты теперь всю жизнь можешь хвастать, что хоть один раз оказал услугу рабочему делу.

В тот же вечер вчетвером они выехали в Полтаву. У каждого был в руках чемодан среднего размера, темной кожи. Вряд ли можно было заподозрить, что дно такого чемодана схоже с пчелиными сотами.

Всегда веселая, живописная Полтава показалась мрачной. Перед серым вокзальным зданием гарцевали жандармы, у моста через Ворсклу были выставлены караульные посты.

Приезжие договорились, что день проведут порознь, а ближе к полуночи встретятся на Ново-Кременчугской.

Семен поднялся на гору к Соборной площади и остановился у крутого обрыва. Под ним затейливыми зигзагами тянулась железнодорожная колея, словно бы отсекавшая хуторки белых и красных мазанок друг от друга. С горы казалось, что они поддерживают тянущиеся ввысь белоснежные стены церквей и золотистые купола колоколен. В розоватой дымке утра наплывала многоколонная громада памятника Петру, увенчанная щитом и древнерусским шлемом, а слева и справа просыпались и начинали свой хлопотливый бег спадающие к реке полтавские улочки..

— Господин первый раз в нашем городе?

Не спеша обернулся: высокая девушка, большие внимательные глаза.

— Да, проездом.

— Господину есть где остановиться?

Что за надоеда! Небрежно ответил:

— У меня рекомендательное письмо к графине Елагиной.

— Простите, но вот уже год, как она переехала в Петербург.

Так можно и засыпаться! И вдруг звонкий смех:

— Семен Петрович, я же Лиза, Лиза! Не узнаете?

— Лизонька, простите. Пришел полюбоваться с горушки своей Полтавой и вдруг — филер в девичьем обличье. Почему вы здесь? Где Анна Илларионовна?

Она сжала губы.

— Я думала, вы знаете. Маме пришлось скрыться. Ловлю вас, чтобы предупредить. И у вас под окнами жандармы. Так что…

— Все это так, но я должен повидать мать.

— Она ждет вас у соседки.

…Они сидят за столом друг напротив друга, мать и сын. Они просто рады, что смотрят друг другу в глаза.

— Самоша, вырос как… Неужто такого тебя родила?

— Что вы, мама! Меня губернатор откормил. Уважает.

— Не бреши, — строго предупреждает она. — Или у меня глаз нету? Щеки завалились, как плетень у твоего дяди Ефима. Домой не потянуло еще? Или как там у вас, у смутьянов, говорится: мой дом — весь шар земной…

— О, вы ученая стали, мамо. А я вам денег немножко привез.

Всматривается в нее с болью: волосы точно снегом посыпаны, морщин прибавилось и забот, верно, тоже.

— Самоша, — она говорит резко, прямо, крутить не привыкла. — Воз тащу по привычке, сил уже ну никаких. Свалюсь — посмотри, чтобы хлопцы в люди вышли.

— Постараюсь, мамо… если на воле буду.

— Ну, значит, угадала мать, что тебя гложет. Или пусть меня любимый пес за пятку ухватит!

Ох, и любил же он ее прибаутки. Они попрощались молча.

В полночь встретились с ребятами у высокой садовой ограды.

— Меньше травы вот в том углу, — сообщил Родион.

— Двое будут копать, двое охранять, — приказал Семен.

Начали рыть Семен и репортер. Грунт был мягкий, поддавался легко, но земля не раскрыла тайн. Илье и Родиону, которые взяли полевее, повезло больше. Лопата Ильи уперлась в доски.

— Ящик! — громким шепотом позвал он Семена. — Все наверх!

Их ждало разочарование: в ящике лежала переписка эсеров. Наборные кассы они обнаружили только в третьем углу сада.

— Ура! — шепотом сказал Илья. — Харьковский пролетариат имеет свою типографию, а мой папаша — новое для него предприятие. Поздравь меня, Семен, я уже с ним примирился, и он разрешил мне один раз в неделю водиться с аферистами, то есть с вами.

Шрифты переплыли в чемоданы. Раму для печатного станка уложили в мешок. Их никто не остановил.

И через несколько дней из маленького подвального отсека через прачечную господина Фишкарева две молодые прачки начали выносить корзины, в которых вполне могло быть выстиранное и выглаженное белье, но лежали листовки. Они же разносили листовки по адресам, которыми снабдил их Семен.

— Как тебе это удалось сделать? — недоумевал Илья. — Прачки дорожат своим местом у отца.

— Рабочий человек прежде всего дорожит своим классом, — упрямо ответил Семен. — Кроме всего прочего, я сделал для них подставки, чтоб удобнее было стирать, и они поняли, что с ними говорит тоже рабочий человек.

Прокламации писали поочередно члены комитета. Однажды попросили это сделать Воскова. Полночи он не давал Илье спать, читал ему отрывки из своего обращения к новобранцам.

— Все понятно. Но просто.

— Мы же не для дворян пишем, — огорчился Семен.

Листовка имела успех. Но в тот же день прибежал Илья и сказал, что одну из прачек накрыли. Буквально в полчаса они вывезли типографию. Семен уходил последним, в дверях его чуть не сбили с ног ворвавшиеся в прачечную жандармы.

— Вы кто? — спросил офицер, руководивший обыском.

— Это наш постоянный заказчик, — ласково пояснила старшая прачка. — У них, господин офицер, белье со своей монограммой.

— Проходите, — грубо сказал офицер.

А потом — заседание комитета, которому Восков дает отчет в явках, связях, оружии, типографском имуществе.

— Предлагаю работу товарища Семена в Харькове оценить как очень полезную, — сказал человек, сидевший в углу, и Семен вдруг узнал в нем своего старого знакомого Болотова.

— Хорошо, что это ты говоришь, — заметил председатель. — Тебе и принимать от товарища Семена людей и оружие.

Семен растерялся.

— Почему «принимать»? А мне куда?

— Испугался? — пошутил председатель. — Жандармов не пугался, а от моих слов лицом аж побелел. Ну, томить не буду. Тебя уже занесли в черные списки персональных врагов династии Романовых. Выбирай сам: каторгу или эмиграцию.

В комнате наступило молчание.

— А средний путь? — спросил вовсе не своим, каким-то глуховатым голосом.

— Среднего пути для тебя уже нет. Пойми, товарищ. Ты нужен нам и еще больше будешь нужен, когда наша борьба разгорится.

Семен молчал.