В девятом на смену героям пришли героини и «двойки» в дневниках. Мальчишки влюблялись. В своих же соседок по партам, в тех самых, которых восемь лет они называли «гогочками» или «финтифлюшками». Все считалось тайной, и все знали, как кто-то из ребят пригласил в кино Соню Диц, а пришла Лола Диц и как еще кто-то хотел поцеловать Сильву и получил оплеуху «со звоном».

В десятом они сразу дали почувствовать в школе и дома, что стали совершенно независимыми. Иные родители должны были понять, что кашне в тридцатиградусный мороз так и останется распахнутым, иные учителя — что можно ставить «неуд», но незачем его комментировать.

…Вот здесь, перед грифельной доской ее принимали в комсомол. Вначале — Аллу Гриневу. Алке припомнили «историю с географией». Она никак не могла заучить названий японских островов и придумала на модный мотив песенку, которую и спела, вызванная к карте:

Кюсю, Хондо и Хоккайдо —

Это вам не островок,

А из меньших выбирай-ка:

Рюкю, Садо и Сикок…

Ребята прыснули, Мария Дмитриевна тоже не удержалась от улыбки и сказала:

— Есть чувство юмора, нет голоса, чувства стиха, знаний. «Неуд» у тебя пока остается.

В комсомол ее приняли: училась неплохо, вечера хорошие устраивала, дружить умела.

Когда принимали Сильву, комсорг школы сказал:

— Давай о себе. Биографию и прочее.

Она подумала: «Ну какая у меня биография?» До трех лет — ясли. Вот недавно их пригласили с Майкой на юбилей: эти ясли — в городе первые. Заведующая выступала. Говорила смешно так: они с Майкой — ясельные старожилы. С трех до семи — в детском садике. В свободное время играли во дворах в «казаки-разбойники». Об этом говорить, что ли? Родители у нее замечательные. Не хвастать же! В их доме революция молчаливо и строго жила в портретах. Сальма Ивановна редко об этом говорила и Сильву приучила к сдержанности.

— Биография короткая, — сказала Сильва. — Ясли, детсад, школа. В октябрятах была и в пионерах.

— Отметки? Что полезного сделала? — сыпал комсорг, читая какую-то бумажку. — Вот тут сообщили о тебе… Без подписи. На руку, говорят, тяжелая. Мальчика Тараньева избила… И взгляды у тебя, говорят, на Онегина не пролетарские.

Сильва ответила с возмущением:

— У меня по литературе «хор». Это государственная отметка, у нас же не частная гимназия, а государство у нас пролетарское.

— Ладно, ты о Тараньеве скажи.

— Можно, я сам скажу? — С задней парты поднялся Тараньев. — Было такое дело в пятом, двинула она меня. Только я вдвое сильнее, ребята: если б ни за что… В общем — было за что.

Ее приняли. Она пришла в этот день домой тихая, задумчивая.

— Мам, ты была в комсомоле?

— Сивка, пора бы уже знать… Комсомола еще не было, когда я вступила в партию.

Сильва увидела на столе цветы. Обрадовалась.

— Это мне? Ой, спасибо! А я еще мало чего полезного сделала. Но вся жизнь впереди. Правда?

— Правда, правда. Только дело в том, что нельзя откладывать все на «потом».

На «потом» они ничего не откладывали. Обсуждали все сразу.

На пороге выпуска случилось ЧП. Из школы ушла Варвара Ивановна. Десятый «а» прекрасно знал, в чем дело: Пигарева! Собственно, инспектор Пигарева осталась в стороне. Виноваты они. Вывесили газету, не показав учительнице, пропустили в статьях несколько грубых грамматических ошибок. Пигарева увидела газету, велела спешно принести ее на районный смотр и подписать имя ведущего преподавателя русского языка. А им была Бахирева. Ребята спохватились только тогда, когда комиссия из роно стала проверять работу Бахиревой, и она сочла за лучшее сменить и школу, и район.

Новый преподаватель литературы со смешной фамилией Гавот был молод, напорист, но его желание расшевелить ребят, влюбить их в литературу, которую они и без того страстно любили, не встречало в классе энтузиазма. Педагог нервничал.

И вдруг на уроке литературы появилась сама Бахирева. Послушала, как Давтян что-то мямлил об истории написания Горьким романа «Мать», как ни одна из сестер Диц не могла толком изложить идею фадеевского «Разгрома». Послушала и в конце урока сказала:

— Жаль. А я думала, что сумела зажечь в вас какую-то искорку. Не стоит переживать, Ипполит Сергеевич, они недостойны.

И с этим ушла.

Вот когда началась буря. Вот когда десятый «а» обрел самостоятельность.

Аркадий Шаров. Почему это мы недостойны?

Саша Давтян. Ша, мальчики! Мало ли и раньше было уроков, которые мы не готовили?

Сильва Воскова. Да ведь нас же считают пустыми головами.

Алла Гринева. Школа не должна была отпускать Бахиреву!

Миша Хант. Мы сами подвели ее с газетой.

Сильва Воскова. Так что мы — бастуем? Я и не знала. Я думала, мы учимся, что-то знать хотим.

Лола Диц. Мы и без уроков Гавота литературу знаем.

Саша Давтян. Чего-то знаем, чего-то нет!

Сестры Диц. А ты совсем ничего не знаешь!

Юра Будыко. Это уже не довод. Это личные счеты.

Сестры Диц. Сам ты счеты и еще клуб четырех коней.

Юра Будыко. Будем учиться, как положено, или нет? Надо же в даль смотреть, а не только под ноги.

Сильва Воскова. Лично я буду учиться. И даже извинюсь.

Сестры Диц. Мы тебя не уполномачиваем.

Сильва Воскова. А я не от вас. Я — от себя.

Ника Феноменов. О чем вы думаете? Дадут нам на выпускном сочинение: «Мать» Горького — запоете!

Миша Хант. И не в этом только дело. Вообще — стыдно. Раз подвели Бахиреву и второй.

Инна Шафран. Я считаю, что педагог переживает из-за нас, а не из-за себя, и это значит, что он оказался выше нас и благороднее нас.

Майя Ратченко. Ставлю на голосование. Кто за извинение и за комсомольское отношение к литературе?

Аркадий Шаров. Ставь раздельно!

Сильва Воскова. Только вместе!

Сестры Диц. А если мы…

Сильва, Майя и Миша. Только вместе!

Алла Гринева. Одобряю! Бузить — так бузить, отвечать — так вместе!

…Сальма Ивановна спросила у дочери:

— Ты почему сегодня такая веселая пришла?

Сильва ее закружила.

— Мама, я сегодня читала на уроке Блока: «И старый мир, как пес безродный, стоит за ним, поджавши хвост…» Потом разбирала. Товарищ Гавот был доволен.

— Что же в этом особенного, Сильва?

— Мама, ты же сама говорила… Нельзя откладывать все на «потом».

…А парты чистенькие, сверкают. Придут новенькие и угадают: «До нас здесь был десятый „а“».

— Сильва, ты здесь? — в дверях их классный руководитель. — Пора готовиться к вечеру.

Девочка растерянно поднялась из-за парты.

— Я и готовлюсь, Изабелла Юльевна… Я вспоминаю. А знаете, я не хочу уходить отсюда.

Учительница кивнула.

— Рада от тебя это слышать, Сильва. Но жизнь широка…

Сильва взволнованно заговорила:

— А что нас ждет, Изабелла Юльевна? Новая парта? Вот у моих родителей, у вас была героическая юность. Вы знали Котовского, помните первые бои за Советскую власть. А будет ли у нас поле боя? Или только чертежные столы, рейсфедеры, формулы…

Учительница улыбнулась:

— Пожалуй, день самый подходящий для таких раздумий. Что тебе сказать? Обычно мы, учителя, в таких случаях всегда говорим, что ваше поле боя — вдохновенный труд, и это тоже героика. Впрочем, я как-то слышала, ты это и сама говорила своим «ежикам». — Она помолчала. — Юность у вас еще только начинается, а небо над Европой и миром хмурится. Боюсь, что испытаний вам еще хватит по уши. Совсем не праздничный разговор, — сердито оборвала она себя.

Сальма Ивановна заметила в этот день, что Сильва молчаливая, задумчивая. Свернула географическую карту в трубочку, учебники рассовала по ящикам: и все это — будто отсутствует, будто руки работают, а мысль далеко…