Цепочка с ключами вертится. Сигаретный дым висит в воздухе. Красные плевки шлепаются на землю.

Самое трудное в жизни шофера — праздно ждать долгие часы, пока не появятся хозяева. Можно скоротать время за разговорами и почесыванием в паху. Можно почитать журнал — вот вроде «Убийства». Можно приучить себя — это не хуже йоги, честное слово, — к особому упражнению: сунул палец в нос и отключился на долгие часы (для этой позы стоит придумать особое название, например «асана скучающего водителя»). Можно припрятать в машине бутылку дешевого пойла — многие шоферы спиваются с тоски.

А вот если водитель с толком употребляет свою праздность — думает, — тогда время летит быстро.

По пути домой я приметил в зеркале заднего вида, что на мистере Ашоке тишотка.

Я бы себе такую никогда не купил. Белая, без рисунка, только крошечный знак фирмы на груди. Для себя я бы выбрал что-нибудь яркое, пестрое, в узорах и буквах. Если уж тратить свои деньги, так на достойную вещь.

И вот как-то поздно вечером, когда мистер Ашок и Пинки-мадам угомонились, я отправился на близлежащий рынок. В ярком свете фонарей шла бойкая торговля стеклянными побрякушками, стальными браслетами, игрушками, банданами и брелоками. Я разыскал торговца футболками и заставил показать чуть не весь свой товар. Наконец мне попалась белая тишотка с коротеньким английским словом на груди. Ее я и взял. Еще я приобрел черные туфли.

А свой первый в жизни тюбик зубной пасты я купил у человека, у которого всегда брал паан. И отрава, и противоядие — все в одном месте.

Пока я чистил пальцем зубы, моя левая рука незаметно для меня самого — ну чисто ящерица по стене — подобралась к паху и изготовилась.

Я выждал, пока она не предалась привычному занятию, и со всей силы, до красноты, ущипнул ее правой рукой.

Так-то вот.

Это тебе наказание за непристойное поведение.

Отныне и во веки веков.

Паста образовала у меня во рту густую белую пену — я сплюнул.

Почистил — сплюнул.

Почистил — сплюнул.

Почему отец не отвадил меня скрести в паху? Почему не приучил к зубной пасте? Почему не привил нормальную, не звериную повадку? Почему все бедняки живут в такой гадости и мерзости? Почистил — сплюнул.

Почистил — сплюнул.

Если бы можно было вот так выплюнуть свое прошлое.

На следующее утро везу я Пинки-мадам в торговую галерею, а у моих обутых в ботинки ног смирно лежит небольшой сверток. Она выходит, хлопает дверью. Выжидаю минут десять и переодеваюсь прямо в машине.

Подхожу к дверям магазина в своей новой белой футболке, вижу охранника… Нет, боязно. Возвращаюсь к «Хонде Сити», сажусь на свое место, трижды щелкаю по носу страшилу, поглаживаю липучки с богиней Кали — пусть принесет мне удачу. Она меня подбадривает, высовывает длинный красный язык.

Так, вторая попытка. На этот раз через дверь с тыльной стороны магазина.

Я уверен, охранник и здесь остановит меня и скажет: «Тебе хода нет», хоть на мне черные ботинки и однотонная футболка, на которой всего одно английское слово. Я уверен, сейчас меня окликнут, схватят и с позором выставят вон.

Я иду по галерее… Вот сейчас, не пройдет и секунды, кто-нибудь крикнет мне вслед: «Эй! Этот человек наемный шофер! Что он здесь делает?» Вон их сколько, охранников в серых френчах, и все ко мне присматриваются. Впервые в жизни я побывал в шкуре преследуемого законом.

Благоуханный, прохладный воздух из кондиционеров, золотистый свет, люди в тишотках и джинсах как-то странно на меня поглядывают… Прозрачный лифт в прозрачной шахте снует вверх-вниз, сверкают стеклянные стены магазинов, с рекламных плакатов улыбаются красавцы и красавицы европейского типа… Если бы другие водители меня сейчас видели!

Выйти для меня ничуть не проще, чем войти, но ни один охранник не заступает мне дорогу, и я спокойно возвращаюсь на стоянку, забираюсь в машину, переодеваюсь в старое цветное тряпье и пристраиваю у ног сверток с футболкой, в каких ходят богатые.

Подбегаю к компании присевших кружком шоферов, но никто даже не заметил моего появления. У них и без меня есть чем заняться. Шофер с ключами на цепочке показывает всем свой сотовый телефон. Прямо под нос сует. Даже подержать дает.

— А жене по нему позвонить можешь?

— Никому по нему нельзя позвонить, дурачина. Связь односторонняя!

— Тогда на что он нужен, если нельзя поговорить с родными?

— А чтобы хозяин мог позвонить и дать указания, куда за ним ехать, откуда забрать. Телефон обязательно должен всегда быть при мне — вот тут.

Он забирает у меня телефон, обтирает рукавом и кладет себе в карман. До сегодняшнего вечера на него смотрели свысока: у его хозяина всего-навсего «Сузуки Марути Зен», крошечная машинка. А теперь он вырос в глазах окружающих, его телефон передают из рук в руки, с восторгом осматривают, вертят, словно обезьяны блестящую побрякушку. В воздухе легкий запах аммиака, это один из водителей мочится неподалеку.

Меченый искоса глядит на меня:

— Мышонок. Похоже, ты хочешь нам что-то сказать.

Я качаю головой.

Движение с каждым днем все напряженнее. Что ни вечер, машин все больше и больше. А настроение у Пинки-мадам хуже и хуже. Как-то вечером, когда мы вместе с пробкой ползли по Эм-Джи-Роуд к Гургаону, хозяйка совсем вышла из себя.

— Давай вернемся в Америку, Ашоки. Ты только погляди на эту долбаную пробку. Каждый день одно и то же.

— Только не начинай опять. Прошу тебя.

— А почему, собственно? Ты обещал, что пробудем в Дели всего три месяца, оформим документы и сразу уедем. А теперь мне кажется, ты здесь исключительно ради налогов. Ты мне все время врал?

В том, что произошло между ними, он не виноват — я готов где угодно это заявить, хоть в суде. Он был хорошим мужем, непременно старался чем-то ее порадовать. На ее день рожденья, например, велел мне нарядиться махараджей — темные очки, алый тюрбан — и прислуживать им за столом в таком наряде. Подавал я ей, конечно, не обычную домашнюю еду, а эту вонючую дорогущую гадость, которая продается в картонных коробках и по которой все богачи с ума сходят, — пиццу!

Когда я в этаком наряде с поклоном подал ей коробку, она смеялась до слез. А я еще, как велел мистер Ашок, сложил руки лодочкой и замер в ожидании под портретом Куддли и Пуддли.

— Ашок, — сказала она, — только послушай. Балрам, как, говоришь, называется то, что мы едим?

Ловушка, точно. Но что я мог поделать? Ответил как умел. Оба захихикали.

— Повтори, Балрам.

Повторяю. Опять смех.

— Не пиССя, — поправляет она. — А пиЦЦа. Скажи правильно.

— Погоди — ты сама произносишь неправильно. Там «т» в серединке. ПиТЦа.

— Не учи меня английскому, Ашок. Какое еще «т»? Посмотри, что написано на коробке.

И они ели эту вонючую дрянь, а я стоял рядом, стараясь дышать ртом, и ждал, когда закончат.

— Как ужасно он ее нарезал. Он вообще ничего не умеет подать. Неужели он правда из касты поваров? Никогда бы не сказала.

— Ты только что уволила повара, — сказал мистер Ашок. — Пожалей хоть шофера, не прогоняй. Он — честный малый.

Когда они закончили, я занялся посудой: отскреб остатки этой гадости с тарелок и помыл. Из кухонного окна видна была главная дорога Гургаона, сверкающая огнями огромных магазинов. В конце улицы только что открыли новый торговый центр, поток машин вливался в его ворота.

— Пицца, — тихонько шепнул я, ладонью обтер раковину и выключил в кухне свет.

Хозяин и хозяйка удалились в спальню. Из-за закрытой двери раздались крики. Я на цыпочках подкрался поближе и прислушался.

Крики становились все громче, сменились визгом. Послышался звучный шлепок. Мужская плоть соприкоснулась с женской.

«Давно бы так, — подумалось мне. — Взялся наконец за ум, о агнец из рода хозяев».