– Повезло, – кивнул я.

– Ага.

– Судя по жетону, опять взяли в танковый.

– В роту?

– Не, во взвод обеспечения. Тоже неплохо.

– Его уже сожгли?

– Трудно сказать. Не помню, какой у него мешок.

– Ну да…

Сыч вроде бы не расстроился. Мы ещё поговорили о том, какой сержант молодец. Другие иногда нарочно коцались, чтобы уехать в тыл.

Попадались и те, кто не коцался, но умудрялся оформить на себя чужое ранение, – уезжал с фронта целёхонький и в тылу получал выплаты как настоящий увечный. Даже не знаю, как такое возможно. Наверное, опять выдумки Черпака. Вряд ли о подобном рассказывали по радио. Когда Кардан его собрал, мы все спускались в хозблок слушать фронтовые передачи, а потом надоело слушать одно и то же. Черпак отчасти заменил нам радио, вот и брехал как умел.

– Ладно, пошёл я. Меня там Кардан искал.

– Ага.

Выбравшись на крышу, я напоследок бросил взгляд в кабину и увидел, что Сыч взялся смазывать петли люка, спрятанного за его сиденьем. Люк вёл в ходовые внутренности «Зверя». Черпак болтал, что от него разбегается сеть технических шахт и по ним Сыч, когда надо, пробирается к любому отделению, хоть к трансмиссионному, – тайком ползает по шахтам, куда кроме него только Крот и протиснется, но Крота туда и палкой не загонишь, тесноты ему хватает и в топливном отделении. Ещё Черпак говорил, что внутри «Зверя» скрыта особая комната с особым оборудованием, предназначенным бог знает для чего, а вход туда открывается из особой технической шахты, где так тесно, что и Сыч едва протискивается.

– Как же это оборудование туда затащили? – с улыбкой спрашивал Леший.

– А его не затаскивали! – отвечал Черпак. – Его туда сразу погрузили, когда от «Зверя» один каркас стоял, ясно?

– Ясно, чего уж тут, – усмехался Леший.

Кардана я в самом деле нашёл за торчащими из крыши «Зверя» выхлопными трубами. Он возился с решётками вентиляторов, затягивавших в «Зверь» свежий воздух и выбрасывавших воздух отработанный. Такие решётки виднелись по всей палубе, и они вечно забивались пеплом. Сейчас Кардан чистил одну из них. Завидев меня, выпрямился и закурил. Поморщился после первой затяжки. Он ещё дней пять в каждой самокрутке будет чувствовать трупный привкус. Я знал это по собственному опыту.

Выяснилось, что Кардан звал меня обсудить телеги поискового отряда. Вчера намучился с ними и теперь подумывал их усовершенствовать. Хотел на пробу поставить самой старой телеге сдвоенные колёса, чтобы она меньше вязла в грязи, а к ступице приделать приблуду, облегчающую подъём в горку. Я не понял, о какой приблуде речь и чем она хороша. Испугался, что Кардан чего-нибудь намудрит и мы застрянем в пробной вылазке, однако знал, что до телеги он доберётся нескоро, если вообще доберётся. Ему хватало других забот вроде возни с решётками вентиляторов.

Разговоры о технических улучшениях всего подряд были отдушиной Кардана. Отдушиной, утомительной для любого, кто согласится его выслушать. К счастью, на поясе у Кардана защёлкала рация и он умолк прежде, чем я заскучал. Сквозь фоновое шипение Сыч сообщил, что к «Зверю» едет Сухой.

На всю команду сохранились две рабочие рации. Ими пользовался отряд обеспечения движения, то есть Сыч с Карданом, и Сыч лишний раз не выбирался из кабины – переговаривался с Карданом на расстоянии. Рации пригодились бы и в поисковом отряде. Я просил Кардана починить хотя бы две штуки, но где уж тут! Вот болтать про неведомую приблуду для колёс и без того неплохой телеги – это пожалуйста.

Услышав про Сухого, Кардан засуетился. Наскоро вытер руки ветошкой и помчался к носовой части «Зверя», а я остался на корме. Мне-то что? Телеги чистые, Сивый на месте, Фара живой, Кирпич оклемался от простуды и почти не хрипит. Я не боялся проверки, а другие забегали. К приезду командира приводили себя в порядок, прибирались в отделениях. И ныкали алкашку. Командир её не любил. Если находил, мог разделать под орех, однако находил редко: прятали хорошо, да и прятать особо было нечего. У нас в команде алкашкой не увлекались, только Калибр иногда посасывал какую-то дрянь. По словам Черпака, её приносил Сивый. Может, и приносил, но видеть никто не видел, а значит, и говорить не о чем.

Я прогулялся до баков резервного топлива, обшитых стальными щитами и закреплённых аккурат на краю кормы. Лёг так, чтобы в прозоры между баками следить за дорогой и наслаждаться первым солнцем. Оно вышло ослизлое, красновато-жёлтое, каким бывает ханурик на пятый день разложения, и совсем не грело. Я всё равно им наслаждался, предвкушая скорое тепло. Хотелось уже снять и подальше убрать осточертевший ватник.

Ветер в прибрежных деревьях завывал, как воет крылатая ракета. Я лежал на крыше «Зверя», чуточку подрагивал на измене, но знал, что никакие ракеты мне не страшны. Почти задремал, когда меня разбудил Фара. Он пришёл на корму заново перебрать собранные вчера жетоны.

Каждый ханурик в специальном кармане у ширинки держал жетон. Ну почти каждый. И раньше они действительно были именно жетонами – металлическими пластинками, легко разламывавшимися пополам. На половинках повторялись личный номер и группа крови. Одну половинку совали ханурику в мешок, а другую сдавали командиру. Настоящие жетоны встречались и сейчас, но вообще от них сохранилось лишь название. Их зачем-то заменили шестигранными капсулами, похожими на патрон, ну или, как говорил Фара, на мундштук.

В капсулу засовывалась скрученная бумажка с годом рождения ханурика, адресом проживания и кучей дополнительных цифр. Наверное, всё это было важно, вот только ханурики часто лежали в грязи, мокли по оврагам, сваливались в реку, и в капсулы проникала вода – бумажка расползалась, и поди пойми, что на ней написано. Бывало и так, что капсула не протекла и вроде бы всё хорошо, но внутри вместо стандартной бумажки с цифрами – какой-нибудь швейный набор, папиросная бумага или накарябанное карандашом письмо от ханурика его родным. Да, случалось и такое.

За жетоны в поисковом отряде отвечал Фара. Он собирал мундштуки, потом извлекал бумажки и кропотливо заносил их содержимое в соответствующие столбики букваря, то есть «Книги учёта безвозвратных потерь». Вчера Фара оприходовал почти всех жаб, но ещё остались четыре жетона с размокшими бумажками. Он не торопился их выбрасывать. Надеялся разобрать хоть парочку цифр, чтобы ханурики, сожжённые в печи, не затерялись совсем уж без следа.

Фара ничего не добился, и мы пошли смотреть на печников. К нашему приходу они остудили и вычистили третью печь. Сифон граблями выскреб на поднос уцелевшие кости, а Череп забрался внутрь, чтобы веником из металлических прутьев вымести пепел. Пока Сифон и Малой поднимали в третью печь новую партию хануриков, Череп занялся подносом. Костей от трёх сожжённых хануриков осталось килограммов шесть, и Череп водил над ними магнитом – вылавливал всякую упущенную мелочовку вроде пуговиц, штифтов, спиц, болтов и металлических зубных протезов.

Я вспомнил про электронные стимуляторы на литиевых батарейках, которые, по словам Лешего, взрывались в груди ханурика – калечили печь и стоящих рядом печников.

– Да враньё это, – заявил Фара.

Мы с ним, устроившись в телеге, немного поспорили и сошлись на том, что, может, и не враньё. Леший не Черпак, на пустом месте брехать не станет. Он, конечно, иногда рассказывал такое, во что не очень верилось, однако Леший в вылазках от отряда снабжения повидал побольше нашего, да и с другими командами общался чаще. От них и услышал про стариковские стимуляторы. Где-нибудь на другом «Звере» они, может, и взрывались.

Череп убрал магнит. Из телеги я не разглядел его улов, но знал, что в лучшем случае ему попалась половинка настоящего жетона – единственного на всех вчерашних жаб. Я по правилам сунул её в мешок, хотя дело это бессмысленное. Хануриков сжигали по трое, а выуженную из костей половинку выбрасывали с прочим мусором. Между тем Череп пошёл к съёмному ковшу дробилки, расположенной слева от первой печи, и засыпал в него кости. Захлопнул ковш и нажал кнопку.