1.

Утром Пётр, отложив все дела и разговоры, взял на Базарной площади экипаж и поехал с тяжёлым сердцем к Вериным в Нахичевань. Он полагал первым донести печальную весть до родителей Ксении, однако, едва показался дом Вериных на Первой линии, он понял, что опоздал.

У дома толпился народ. В их одежде и головных уборах преобладали чёрные и серые тона, лишь падающий лёгкий снежок слегка обелял траурную картину. Пётр узнал нескольких сестёр милосердия из Николаевской больницы, нескольких незнакомых офицеров и множество штатских, должно быть, друзей семьи и соседей. Несколько девушек-гимназисток, одноклассниц Ксении, сбившись в кружок, негромко переговаривались. На их лицах, мокрых от слёз был написан ужас от осознания того, что смерть может прийти так рано. Пётр поднялся по лестнице и зашёл через распахнутую дверь в квартиру. Гроб стоял в гостиной, в той самой, где ещё совсем недавно, в мирной обстановке, под неспешный бой часов, они с Ксенией пили чай и украдкой переглядывались, пока взрослые разговаривали о политике. Теперь Ксения лежала, закрыв глаза, будто спала, а на её восковом лице играла та же едва уловимая многозначительная улыбка, какую праведники оставляют живущим, переходя в иной мир. У изголовья горели свечи. Рядом на табурете сидел священник и негромко читал Псалтырь.

Петра встретил отец Ксении, Павел Александрович, бледный, осунувшийся, сильно постаревший со времени последней встречи. Пётр ожидал расспросов, даже упрёков. Вместо этого Павел Александрович без слов пожал ему руку и отстранился. Потом, подумав, всё же, как будто бы нехотя, хриплым просаженным голосом произнёс:

– Сына жду через час. Послали за ним в Новочеркасск. Надеюсь, он не на передовой. Гунны подступают к городу… Отпевание в Софии1, в двенадцать.

Резко отвернувшись, он скрылся в своём кабинете. На кухне хлопотали какие-то незнакомые Петру женщины. Комната в спальню Ксении была закрыта. Пётр спустился во двор и некоторое время стоял, подавленный, и смотрел, не мигая, в пространство перед собой.

– Пётр Александрович, здравствуйте!

Он поднял глаза и узнал сестру милосердия Ольгу Елисееву, черноволосую и большеглазую казачку, своим героизмом спасшую несколько десятков раненых во время последнего трагического боя марковцев.

– Это я вчера оповестила… И Ксению мы привезли сегодня на заре… Вот так вот…

Пётр лишь рассеяно кивнул.

– И не вздумайте себя корить, Пётр Александрович! Я-то видела, как вы к ней летели, кто ж виноват, что пуля быстрее оказалась… Пуля та в сердце попала, смерть мгновенной была…

Пётр на сей раз внимательно посмотрел на неё. Её глаза светились добротой и сочувствием.

– Спасибо вам, Ольга…простите, не знаю, как вас по отчеству…

– Просто Ольга. И не за что. Лучше скажите, вы ведь её любили?

Тяжёлый вздох невольно вырвался из Петиной груди. Он подумал было отмолчаться, но тут же почувствовал, что молчание раздавило бы его сильнее слов.

– Да. Любил. Но она…

– Знаю, знаю! – перебила его Ольга. – Я так, на всякий случай спросила, а вообще я про вас всё знаю! Ксения со мной делилась. Вы поймите! Она вас не разлюбила, и вы тут ни при чём! Просто, после одного… нет, многих случаев, что-то в ней изменилось, и она… потеряла интерес ко всему мирскому, понимаете? Вы ведь человек верующий, так?

Петя кивнул. Он слушал с интересом.

– Так вот, тогда поймёте. Видя столько страданий и смертей, она стала очень набожной. Иной раз всю ночь стояла в молитвенном бдении. За вас всех, воинов христовых, молилась. И однажды сказала мне, что в монастырь уйдёт. Было это после того, как Белгород оставили. Мы тогда там в обители стояли, госпиталь там был обустроен… А когда уходили, такая тоска всех взяла… И монахини плакали нам вслед. И мы плакали… Вот тогда Ксения и сказала: если есть в России монастырь, что примет меня к себе – уйду туда, когда война закончится. Только вот, видимо, Господь иначе рассудил. Видимо, нет больше таких монастырей… К себе её сразу и взял. Просто изъял её светлую душу из этого страшного времени! Так что поймите, если сможете…

– Понимаю. Но мне кажется, могло быть иначе. Если бы я был всё время рядом. Хотя бы мысленно… А я, я … наверное, недостоин был.

– Да не думайте вы о себе! «Я» да «я» … Ксения вот о себе редко думала, чаще забывала. Сейчас время такое – о себе подумаешь, пожалеешь себя, бедненького – и всё, пиши пропало. Вы ведь мужчина, Пётр Александрович! Мужайтесь!

– Да. Вы правы, Ольга. Вы правы…

Ольга улыбнулась ему своею сестринской улыбкой, которой так много облегчила чужих страданий. Петру стало легче. Они ещё поговорили, повспоминали, пока их не прервал надорванный, резкий, словно удар плети, голос:

– Петя! Что? Как?

Это был Георгий, в полевой зимней казачьей форме, проскакавший на коне тридцать пять вёрст из Новочеркасска. Его шатало, и не только от скачки.

– У меня на руках, Гоша. В бою. Пуля в сердце…

Георгий обнял друга и затрясся от сдавленных рыданий. Ольга тихонько отошла от них, и направилась к другим сёстрам.

– Месяц назад мама, а теперь Ксю… понимаешь?

– Елена Семёновна? Как? Тоже?

– Тиф, Петя. Проклятый тиф. Папа забрал её в Новороссийск, думал от войны уберечь, а там другая напасть. Впрочем, она везде… Всё теперь против нас!

– Мужайся, Гоша. На всё воля божья…

– Божья?! Ты вот у нас богомолец, скажи, пожалуйста, за что нас так, словно и креста на нас нет? Словно мы черти-аспиды какие? А?

– Не знаю, Гоша. Я не священник. Тот бы сказал, что за грехи…

– За грехи! Будто бы весь свет не грешит! А достаётся только русским! А ведь до Москвы совсем немного не дошли, не доскакали! Совсем немного…да надломились! – голос Георгия поднялся до крика.

– Оставим эту тему, Гоша. Лучше поднимись в квартиру. Там она, убранная уже. Батюшка над ней читает…

Лицо Георгия нервно передёрнулось, словно он хотел бросить что-то резкое, но оглянувшись, сдержался. На них смотрели люди.

– Да, ты прав, конечно… Пойду, пойду…

Поникнув головой, Георгий направился к лестнице.

Пётр остался стоять, ему стало досадно за друга.

Позже, в храме, он в последний раз посмотрел на ставший надмирным лик Ксении, в последний раз поцеловал её. Нет, в губы не осмелился, поцеловал в лоб и отошёл. Только теперь он почувствовал и понял возвышенную её душу, поднявшуюся над мелким эгоизмом, страстями и страданиями, и витавшую покамест где-то среди них, чтобы попрощаться, перед полётом в вечность.

Когда последний ком земли слетел в её могилу на Братском кладбище2, в душе Петра что-то окончательно умерло и что-то новое пробудилось к жизни. Вместе с мамой, которая тоже приехала на отпевание, он вернулся домой и с головой погрузился в новые хлопоты. На семейном совете с участием Нади и новых жильцов решено было, не дожидаясь Рождества, «временно эвакуироваться на Кубань». Красные неумолимо подступали к городу.

2.

Надя работала быстро, складывая вещи в мешки. Свои-то пожитки она собрала ещё засветло, да и пожитков-то тех – самое чуть, тёплые вещи в дорогу, да горсть бесхитростных крестьянских бус, доставшихся на память от мамы, с Орловщины. Теперь же она помогала Наталье Ивановне, чувствуя себя всем ей обязанной. Наталья Ивановна с вечера чуть разболелась, «от переживаний!», но всё же пыталась, шатаясь от слабости, таскать тяжёлые тюки. Надя настойчиво её осаживала:

– Вы, Наталья Ивановна, командуйте только! Я со всем остальным справлюсь!

Ненаглядный Петя ушёл в полк, обещал вернуться к полудню. Милейший Даватц, Владимир Христианович, настоящий дворянин и барон – куда-то с загадочным видом тоже изволили умчаться. Кнорринги, даром что дворяне, работали, не покладая рук. Впрочем, они уже привычные. Беженцы. А вот ей с Натальей Ивановной только предстоит ещё хлебнуть этого горюшка.