Черная плесень полностью покрыла бутылку, которая возвышалась над остальным хламом на подоконнике и загораживала верхушку засохшего дерева, дрожащего за окном при порывах морозного ветра.

Раньше, в пустые, нерабочие дни, когда Алена отсиживалась дома и могла просыпаться медленно, первыми она видела эти иссушенные, скрюченные ветки.

К середине дня, когда «зацепки» истощались, Алена возвращалась на пыльную кушетку, ложилась ничком и снова смотрела на дерево. А дерево исступленно кивало в ответ.

Но теперь между Аленой и деревом стояла грязная бутылка.

Алена бездумно поблуждала взглядом по серым стенам, но они и все, что на них, были неподвижными. Тогда Алена медленно перевернулась на спину, уставилась на желтое пятно на потолке и прислушалась к холодильнику, стараясь подметить мельчайшие всплески и угасания в мелодии его дребезжания и нащупать ритм.

К вечеру, когда из-за сумерек пятно стало неразличимо, Алена вспомнила об ужине. Она поднялась и просидела на кушетке минут десять. Желтая полоса света от лампочки на кухне падала на газету, валяющуюся под ногами на полу. И Алена долго, недвижно и с изумлением глядела на черно-белой фотографиею счастливой молодой женщины.

Наконец, ногой она задвинула газету под кушетку, встала и замерла, соображая и прикидывая путь. Потом, вздохнув, решилась, пробралась между диваном и стулом, заваленным грязной одеждой и ушла на кухню…

Кухня была разнообразнее. Во-первых, из-за вклеченной еще со вчерашнего лампочки здесь было светло. Во-вторых, окно здесь заросло сложными паутинами, нервно трепещущими от сквозняков, что было куда живее, чем желтое пятно на потолке. А в третьих, из кухонного окна большее виделось, потому что на кухне некуда было лечь и смотреть приходилось сидя. Зато просматривалось шоссе, и однообразное движение фар в вечерних сумерках как-то необъяснимо сливалось с ровным тарахтением холодильника.

Залив старую заварку едва притеплившейся водой, Алена всыпала в кружку три ложечки сахара, перемешала слегка и отодвинула кружку прочь. Есть теплую воду с сахаром не хотелось.

Надо спать…

В комнате, не зажигая свет, Алена на ощупь подошла к подоконнику и в сумерках ночного города, льющихся в темноту комнаты сквозь окно, она рассмотрела бутылку. Плесень оказалась темной, плотной и однообразной.

Холодно.

Она всмотрелась в спиртовой градусник, укрепленный с той стороны стекла – ровно минус двадцать семь. Как и ей. Она даже взглянула еще раз, теперь уже с сочувствием.

Потом Алена вернулась к кушетке, улеглась со вздохом и, пытаясь уснуть, долго смотрела на градусник. Она почти ощущала его взаимное сочувствие, от того уже не сдерживалась, и слезы текли по ее лицу, холодя кожу.

Только теперь Алена вспомнила про антидепрессанты, которые давно нужно было купить. Но бумажка с рецептом утонула в бесконечной многопредметности запущенной квартиры.

Да и духу не хватало что-нибудь начать. Даже лечение нехватки духа.

Она накрылась с головой, собралась под одеялом, скрючилась и разрыдалась молча и беззвучно, сама себе изумляясь и пытаясь нащупать внутри души причину неотступной боли. Но не нащупала.

– Господи, – прошептала она душному воздуху под одеялом. – Приди ко мне. Я пропадаю…

Надежда, утеплившая сердце, и вовсе ослабила, разоружила Алену, и рыдания сотрясали ее до середины ночи, пока, наконец, липкий, муторный сон не овладел ею, представляя странные серые образы и несогласованные сценарии.

Все утро, не открывая глаза, она выдумывала «зацеки», собирая из увечных кусочков обнадеживающие идеи и складывая их в подобие плана на грядущий день.

В памяти возникали укоризненные образы вчерашней истерики, в которой она дошла и до суеверия, ибо даже помолилась Богу. Мама, пожалуй, сильно удивилась бы и даже разочаровлась. Сказала бы, что Алена сама себя хоронит, и что религии – это ограничения, вроде досок в гробе.

Впрочем, новый день – новая жизнь!

План простой: умыться, наконец расчесать спутавшиеся волосы, прибраться в доме, запастись продуктами в магазине, приготовить суп и сходить в аптеку за лекарством.

Она твердо решилась, открыла глаза и нащупала рукой смартфон, валяющийся где-то рядом на полу, надеясь пробежаться по позитивным группам в соцсетях и подпитаться от них оптимизмом для старта нового дня. Нового, чистого и готового стать первым днем в череде многих бодрых дней!

Однако новый этот день испугал ее неожиданным уколом – в одном из профилей к ней «зафрендился» взрослый, почти пожилой мужчина с ее фамилией и с именем, от которого происходило Аленино отчество. Неужели отец?

Она даже взглянула украдкой на мертвый мамин диван, которым не только никогда не пользовалась, но и не смотрела на него по возможности.

Отец… Что, если он (ну мало ли?) так озаботится ею, что вдруг нагрянет в гости?

Алена резко вскочила и лихорадочно оглядела захламленную комнату, будто нежданный родственник прямо сейчас собирался позвонить в дверь. И она внутренне ринулась к этой комнате, к беспорядку, к хаотичной неорганизованности собственных мыслей, чувств и всей жизни. Но внешне осталась неподвижна, только закрыла глаза и медленно, сосредоточенно и самоуспокоительно восстановила притворную внутреннюю тишину, повторяя бессмысленное «Все хорошо», подслушанное в американском кино.

Какой вздор – бояться гостей из далеких краев! И вообще, бояться гостей. И вообще, бояться. Бесконечно и беспричинно ожидать чего-то неопределенного, которое вот-вот произойдет и разрушит, раздавит.

Она решительно поднялась с кушетки, встав босыми ногами на грязный холодный пол, вспомнила про газетку и, вытащив ее ногой, пристроилась на лицо молодой женщины. «Надо начинать новую жизнь!» – вдохнула она утреннюю «зацепку», но… тут же уселась обратно. Потом прилегла, натянула на себя еще не остывшее одеяло и закрыла глаза в надежде тут же уснуть.

Но сон больше не приходил. Пора жить.

«Жи-ить…» – горько вздохнула Алена, и на ее глаза навернулись слезы. Она выдохнула, подняла глаза к потолку, чтобы слезинки не скатились по лицу и не заставили ее плакать по-настоящему.

Новый день начался с завтрака засохшими печеньями. Потом Алена вернулась в комнату и долго, неподвижно глядела в смартфон, пытаясь выбрать между ответом «да» и ответом «нет». Она даже взглянула на верхушку дерева. Но ее загораживала заплесневелая бутылка, и Алена только рассмотрела неподвижный уличный градусник.

Алена никогда не видела отца, никогда не знала его и никогда не думала о нем. Только припоминала из редких маминых рассказов, что давным-давно, когда Аленке было два, у них случилась беда – погиб ее старший братик, которому на тот момент едва исполнилось пять. Погиб как-то жестоко, даже кроваво. Мама избегала деталей.

От горя они оба стали другими людьми.

Мама остервенела по-своему, сбросив с души всякие ограничения и решившись от той поры жить полной жизнью.

Отец же наоборот, ополоумел, пустился по религиям и совсем оторвался от жизни. И как ни билась мама над его преображением, как не убеждала его жить свободно и легко, он обособился в своем вымышленном и ограниченном мирке, отгородился от нее церковными правилами и нелепыми догмами.

В общем, они оба стали другими. И семья распалась.

Теперь уже минуло двадцать пять лет, мамы уже два года как нету, а у него своя семья и, кажется, трое молодых сыновей. Которые, получается, Алене вроде как… братья.

Она снова посмотрела на градусник и прислушалась к звукам кухни, вылавливая твердые тревожные хрипы холодильника.

Кто-то хотел войти в ее жизнь, ворваться в нее без приглашения, может быть даже навязчиво, может быть даже нахраписто и бесцеремонно. Кто-то ограниченный, странный, твердолобый, религиозный… Ее отец.

Она решилась и, суетливо ерзая по сенсору дисплея холодными, скованными пальцами, выбрала надежное и простое «Нет». Но телефон выпал из рук, грюкнувшись об пол. Алена быстро подхватила его – целый, трещин нет, и с ужасом и обидой увидела, что нажалось непредсказуемое и сложное «Да».