— Не знаю… — задумчиво произнес Марк.

— Я не боюсь вас… лейтенант… Не боюсь. Сами знаете, не из таких. Но чтоб поняли вы, не в оправдание, скажу, что после боя того было… Да, правы вы, вернулся, глотнул из фляги, и сразу к телефону позвали. Узнал комбриг, ну и вызвал. Я на коня и в штаб бригады, а там перед пистолетом меня комбриг держал, под трибунал, кричал, отдам… Вернулся к утру… А бой, кстати, не безрассудный был, как вы сказали. Обдумал я все, и шло поначалу все здорово, ведь почти три четверти пути прошли, немцами не замеченные. А атака вот захлебнулась. Ослаблые были люди, этого не учел. Не смогли рвануть оставшиеся метры… Да чего там, сами все знаете. Прискорбно, конечно, что бой этот для вас пленом окончился, но… вы вроде спрашивали, почему не интересуюсь, чего же не застрелились. Так почему?

— Курок взвести не мог… Видел, что немцы подходят, а ни рукой, ни ногой… Контужен был сильно. Ну и помирать не хотелось… Пистолетик, между прочим, я после войны приобрел, и мнится мне — тот самый, мой ТТ, хотя номерок-то и соскобленный.

— С собой носите?

— А что?

— Так спросил… А вдруг с собой? Вдруг трахнете в меня?

— Нет, подполковник, ушло время… Ушло. Такие вещи под горячую руку только можно.

— Но купили все же пистолет?

— Купил… Так не только для вас, еще есть «дружки» лагерные, с которыми посчитаться надо. Но… — задумался Марк, — и это, наверно, уже в прошлом.

— Да, привыкли мы на войне оружием-то размахивать. Я сам давеча такой игрушкой другу своему грозился.

— Из-за Женьки?

— В курсе, значит? Рассказала Настасья?

— Рассказала.

— Может, из-за Насти меня… милуете? — усмехнулся Петр, бросив быстрый взгляд на Марка.

— Да нет, наверное, — усмехнулся Марк. — Другое тут дело, видимо. Хотя и Настя ваша кой-чему поспособствовала. Хорошая женщина.

— В нашу породу, в бушуевскую, а вот Женька, — махнул он рукой.

— Думаю, Настя тоже не в вашу породу, — покачал головой Марк.

И странно стало обоим, что перешел разговор на обычный, словно знакомы давно, словно и не было пяти минут назад речи про пистолет и про ненависть. Марк смотрел на Петра, на его красивое чеканное лицо и вспомнил: ведь восхищался в том бою комбатом, шедшим спокойно среди бушующего огня, и не для форса, конечно, а чтобы поднять как-то дух измученных голодухой и деморализованных прошлыми неудачными боями бойцов, да и верил он тогда — пройдут они, возьмут эти деревни проклятые. Это потом, в плену, стало ему все другим казаться. А тогда верил он в капитана, верил и в то, что подберут его непременно, до самой последней минуты верил, даже тогда, когда немцы подходить стали, надеялся, откроют огонь наши, не дадут немцам подойти, ведь те, гады, в открытую шли, а светло уже было. Но молчал наш передний край, зализывал раны, не до наблюдений за немцами было измученным бойцам… Вот тогда и рухнула у него вера в комбата, ну а потом, в лагере, и во многое другое…

И Петр, поглядывая на Марка, тоже дивился, что перестали они о прошлом, а этот обдавший его ненавидящим взглядом человек сидит сейчас рядом… Хорошо, наверно, что не взъелся он, не поднял голос, а признал свою вину сразу, объяснения и оправдания оставив на потом. Есть его вина, есть, разумеется, ведь чего не хлебнул его взводный в немецком лагере, страшно и подумать. И умилился самим собой — должен настоящий командир, ежели оплошность допустил, признаться в этом прямо, что он и сделал. Но неплохо бы и добавить, чтоб понял художник этот, какой перед ним человек.

— Ну что мне еще сказать вам? Как вас звать-то? Марком вроде, а как по отчеству?

— Викторович.

— Так вот, Марк Викторович, я человек прямой, что на словах, то и в душе. Виноват. Не проверил исполнение своего приказа. Сожалею очень, что так вышло, что вроде по моей вине в плен попали, мук натерпелись. Помнить буду об этом до конца дней. Ну и ежели вас это удовлетворяет, покончим на этом, а ежели нет… — он усмехнулся горько, — ежели нет, решайте сами…

— А чего решать?

— Уж не знаю, — еще раз усмехнулся Петр. — Хоть дуэли еще при царе отменили, но — пожалуйста… Пистолетик тоже имеется, именной. Только стрелять я в вас не буду.

— Ну, хватили куда, — глухо засмеялся Марк. — А занятно бы было… Нет, Петр Севастьянович, перегорело уже все. Это я в лагере себя накручивал. Сперва один отец-командир полуживого на поле оставил, немцам отдал, потом другой тоже бросил, если не сказать — предал… Знаете же, наверно, отказался же

от своих пленных?

— Он и от сына своего отказался. Раз не мог всех обменять, так и собственного сына не стал. Поступок величайший, на мое мнение. Отец ведь! Что пережил, верно? Уму непостижимо.

— А может, не любил сына-то?

— Как можно? Какой отец сына не любит. Это вы бросьте, — похолодел голос у Петра.

— Ладно, Петр Севастьянович, может, доведется еще поговорить, так расскажу кое-что… Слыхал, у вас в доме заместо икон по всем углам он? — спросил Марк.

— При чем здесь иконы? — нахмурился Петр. — А портреты висят. Так они, поди, в каждом доме у советских граждан. А что? — и настороженно глянул на Марка.

— Да ничего… А вдруг, чем черт не шутит, наступит времечко…

— Какое такое времечко? — перебил Петр непонимающе.

— Вы же знаете диалектику, Петр Севастьянович, — все течет и изменяется.

— Вот вы о чем… Я такой диалектики не знаю и знать не хочу, — рубанул он рукой по воздуху.

— Значит, на веки веков? — чуть усмехнулся Марк.

— А как же, — он помолчал немного, остывая, а потом, с сожалением глянув на Марка, уже успокоившись, сказал: — Настя говорила, что свихнул вас малость плен, вижу — права. Да ладно уж… Только о такой диалектике помалкивали бы. Люди-то разные есть, — предостерег под конец.

— Но я же не кому-нибудь, а

сказал, — сделал упор на «вам» Марк и посмотрел прямо в глаза.

Петр взгляд выдержал… Легкая улыбка тронула губы — верит этот бывший лейтенант своему бывшему комбату, верит, а это после всего, что промеж их произошло, было приятно. Он опять щелкнул портсигаром, предложил папиросу Марку, а затем поднялся. Долго колебался, подать ли руку первому, но Марк, заметив это, протянул свою. Обменялись рукопожатием. На том и разошлись…

Разошлись вроде по-хорошему, неожиданно для самих себя. Петр двинулся к Самотеке, а Марк дальше по парку… Разошлись, не зная еще и не ведая, что вернутся к этому разговору через восемь лет, на День Победы пятьдесят шестого года, что окажется Марк в этот день в доме Бушуевых и, увидя портреты на стенах комнаты, поймет, не наступило, да, видно, и не наступит для Петра такого времени. И эта верность отставного подполковника своему бывшему Верховному, как бы ни относился к нему сам Марк, странно тронет его…

После весенней сессии, которую Володька сдал, как обычно, успешно, а Коншин из-за своих «страданий молодого Вертера» и работы на сельхозвыставке с грехом пополам, ребята решили смотаться куда-нибудь за город, подышать вольным воздухом, побродить по лесу. Коншин предложил съездить в Абрамцево, в знакомые для него места. Снимали они там дачу в тридцать пятом. Договаривались об этой поездке в институте, и находившаяся поблизости однокурсница Ирина, неравнодушная как будто бы к Володьке, воскликнула: «Ой, мальчики, возьмите меня с Олей!» Ребята пообещали, но поехали одни. Внесли бы девочки суету, да и ухаживать бы пришлось, а им хотелось побродить вдвоем, поговорить о том, что накопилось и о чем в Москве не договорили.

Коншин был при деньгах — получил за работу приличную сумму, и накупили шамовки, уложили в сбереженный с войны солдатский вещмешок и отправились на Ярославский вокзал.

Уже в вагоне стало им легко и радостно. С удовольствием глядели в окна, где пробегали знакомые платформы, рощицы, дачи… Часто они мальчишками по этой дороге ездили: и в Мамонтовку, в Уче купаться, и в Загорск, на лавру поглазеть. Ехали они по этой дороге и на Дальний Восток почти в одно и то же время, в октябре тридцать девятого. Для Коншина тогда последним знакомым местом была глубокая железнодорожная выемка у местечка Петровск, где был летом перед призывом в армию, а дальше пошло уже все незнакомое. Володька вспомнил, как в Александрове разгромила марьинорощинская шпана привокзальный ларек. Вроде вначале порядок был, а потом подвалил народ, нажал сзади — и палатке каюк, рухнула. Продавщица под ней барахтается, а ребята уж на хапок работать начали. Посмеялись. А Коншин рассказал, что за Уралом нигде в пристанционных ларьках и буфетах ни вина, ни водки не продавали, так открыл кто-то какую-то фруктовую эссенцию. Ну и весь эшелон хрипел и говорил шепотом после этой штуки.