— Ну и что? Возможно, отец Сергея действительно не виноват, взят по ошибке, но отсюда никак не следует, что там нет виноватых. Я бы на вашем месте не придавал этому большого значения. Да и вообще, стоит ли об этом думать? У вас мало своих проблем?

— Хватает, конечно… В войну я не задумывался, не до того было, но сейчас…

— Не надо и сейчас, — перебил Михаил Михайлович.

— Почему не надо?

— Не надо — и все. Вы молоды, у вас должно быть все ясно и безоблачно, вы должны строить будущее. Я не призываю вас к бездумности, но, чтобы решать такие вопросы, надо многое знать. Понять хотя бы логику классовой борьбы. Революции не бывают без крови и жертв.

— Сейчас же не революция! — воскликнул Коншин.

Михаил Михайлович не успел ответить, зазвонил звонок, и он поднялся.

— Это Антонина Борисовна, наверно, — и пошел открывать дверь.

Антонина Борисовна метеором ворвалась в комнату, сбросила шубу, взглянула мимоходом в зеркало и с ходу начала:

— Слушайте, мужчины, и скажите мне совершенно откровенно: очень я страшная и старая? Если очень, тогда мне все ясно и вопросов больше не будет. Если не очень, то ответьте тогда, какого черта моему супругу нужно на старости лет?

Если по-честному, то Коншину Антонина Борисовна казалась и старой и некрасивой, но он пробормотал что-то комплиментарное. Михаил Михайлович помалкивал, иронически улыбаясь.

— Вы, Алексей, — душка, но, разумеется, все врете. Вот Михаил Михайлович помалкивает. Выходит, я вышла уже в тираж. Грустно, конечно, но что поделаешь? В конце концов, у женщины должна быть духовная жизнь, и — да здравствует она! Кстати, моего благоверного облапошивает его же студентка. С восторгом представляю, как он будет пыжиться и как с блеском оскандалится! Понаблюдать бы эту картину! Посмотрите на мои руки! Уже сколько лет тащу семью одна, а он пять лет пыхтит над какой-то никому не нужной диссертацией. Если эта девчонка надеется на роскошную жизнь, то жестоко обманется. Ну и что мне делать? — она села и засмолила свой дешевый «Прибой». — Перестаю давать ему жрать. Это, наверное, первое, что я сделаю. Как вы думаете? Пусть лопает в своей институтской столовой. Второе — я перестану стирать его кальсоны, пусть этим занимается его пассия. Ну и что еще? В-третьих, я отмою наконец-то свои руки, сделаю маникюр и брошу эту каторжную, грязную работу. Буду ходить в театр, в музеи и читать книги. Как программа?

— Замечательная, — с той же улыбкой ответил Михаил Михайлович.

— По-моему, тоже. И да здравствует полная свобода! Вот и поплакалась в жилетку. А теперь, милый Алеша, должна вам сообщить… — она остановилась. — Про Наташку можно при Михаиле Михайловиче?

— Можно, — сжался Коншин.

— Так вот, вы знаете, что я вас очень люблю, вы — свой. Я сама довольно разбросанный человек и терпеть не могу серьезных и скучных людей. Но моя сестрица совсем другая, и она от встречи с вами в восторг, разумеется, не пришла…

— Я это понял…

— У Наташки, конечно, своя голова, она девчонка умненькая, но кое-что у нее от мамаши есть — и некая рассудительность, и даже рассудочность… Кстати, ничего серьезного у вас не было?

— Что вы, Антонина Борисовна! Разумеется, ничего.

— Я так и думала… — она замолчала, закурила вторую папиросу. — Ну, что я тяну?..

— Не знаю, — сказал Михаил Михайлович.

— А я знаю. Мне трудно сказать, и не знаю, как сказать. Подождите маленько, соберусь с духом. Сперва скажите, Алеша, что произошло у вас в последнюю встречу?

— Она была у меня дома, ну и я… дал ей читать письма приятеля насчет Гали… Наташе показалось, что письма вранье, и она стала укорять меня в бездушии, бесчувственности, ну и в прочих грехах…

— И в том, что вы виноваты в разрыве с Галей? Да? — продолжила Антонина Борисовна.

— Да, — хмуро сказал Коншин. — Ну, говорите, Антонина Борисовна.

— Наташка собирается замуж.

— Вполне естественно в ее возрасте, — заметил Михаил Михайлович, перестав улыбаться.

— Вот как… — поднял голову Алексей и попытался улыбнуться.

— Но не подумайте, что за капитана второго ранга, который ухаживал за ней на работе и вроде бы делал предложение. Нет! Это какая-то старая довоенная любовь. Больше ничего не знаю, кроме того, что он студент… Короче, Алеша, вы должны немедленно позвонить ей и добиться встречи.

— А стоит ли?.. Раз она решила…

— Ничего она, по-моему, не решила. Очередной взбрык! А потом, потом, мне кажется, она не очень уверена в ваших чувствах.

— Она говорила об этом?

— Говорила. Кроме того… какие-то девицы с вокзала, которые у вас ночуют… И не говорите мне, будто все это ерунда. Что я не понимаю, что молодой мужчина не может жить монахом. Но Наташка еще девица! Ей это непонятно. Вот и объяснитесь с ней, убедите, соврите в конце концов, это же будет святая ложь.

— Конечно, Алексей, вам надо встретиться, — поддержал гостью Михаил Михайлович.

Коншин пошарил в кармане, вынул пачку «Беломора», закурил.

— Ну что вы молчите? — накинулась на него Антонина Борисовна. — Действуйте. Звоните прямо отсюда.

— Мне надо подумать, — он поднялся и стал прощаться.

Вышел в переулок и долго стоял, не зная, куда ему тронуться. Было уже около девяти вечера, Наташа должна вернуться с работы. Он добрел до телефона-автомата и позвонил ей. К телефону подошла ее мать, и он повесил трубку. На Садовой он сел в троллейбус. От Красных ворот ноги сами понесли его к Наташиному дому. Войдя во двор, он посмотрел на окна — света не было. Зайдя в парадное, решил дождаться ее. Простоял около часа, но Наташа не возвращалась. Он еще раз вышел во двор, света в комнате все не было. Промаявшись еще почти час, он вдруг понял, не знает он, что сказать Наташе. Погодите выходить замуж, подождите, когда я окончу институт и разведусь с Галей? Глупо. А что еще сказать? Он выкурил подряд две папиросы и с ноющей тоской в сердце вышел из Наташиного парадного… Вот и не будет больше встреч у тех, существующих лишь в его памяти, Красных ворот, через которые трехлетним ребенком въезжал он в Москву, а можно сказать, и в жизнь… Встреч, являвшихся, пожалуй, единственно радостным, что было у него в последнее время. Он почему-то не чувствовал ревности и неприязни к будущему Наташиному мужу. Просто было очень больно, что у него больше не будет того, что было…

Выйдя к Красным воротам, он пересчитал деньги. Оказалось около двухсот, и хотя они были последними, он направился в «Коктейль-холл»…

На другой день Коншин все утро бессмысленно вышагивал из угла в угол, не находя себе места, и читал про себя родившиеся вчера в «коктейле» строчки. Полночи отделывал он стихотворение, так выразившее его тоску, что он повторял его сейчас, он даже чувствовал жалость к самому себе. Промаявшись полдня, он оделся и пошел к Марку, в Лавры — может, отвлекусь малость, подумал он.

Марка он застал неработающим, был тот без халата и без палитры в руках, с которой всегда отворял дверь.

— Заходи, — вроде бы даже обрадованно, как показалось Коншину, встретил его Марк.

— Не помешаю? Ты, вижу, не работаешь?

— Антракт. Проходи. Кофейку хочешь?

Кофейку Коншин после вчерашнего, конечно, хотел и присел за стол. Марк поставил чашки, принес из кухни кофейник. Наливая кофе, глянул на Коншина и протянул:

— Вижу вы, сэр, не в форме… Что случилось?

— Долго рассказывать. Хочешь, прочту стихи? И все поймешь.

— Свои? — удивился Марк, а когда Коншин кивнул, добавил с усмешечкой: — Любовная лодка разбилась о быт?

— Вроде этого…

— Что ж, валяй.

Коншин отхлебнул глоток кофе и начал:

— Я не настолько пьян сегодня, в этот вечер, Чтоб не понять, Что никогда мне ваши плечи Не обнимать, Что лучше бы о нашей встрече Не вспоминать. Мой взгляд сегодня не настолько мутен, Чтобы не разглядеть, Что слишком часто пьян я и беспутен, Чтобы меня жалеть. Не думать, позабыть о старом Поможет хмель. Вот почему так часто за высоким баром Тяну коктейль. Вот почему так больно, грустно в этот вечер, Что не до жалких фраз… Не обнимать мне ваши плечи, не целовать вам глаз…