Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет — одни деревья.
Но это поколение дало нашей литературе — и в поэзии и в прозе — целое созвездие очень ярких дарований. А ведь пули, конечно, не разбирали, кто перед ними, не щадили талантливых. Почему же это безжалостно вырубленное войной поколение дало писателей никак не меньше, а пожалуй, больше, чем последующие «мирные»?
Война была таким потрясением, что пережитое на фронте — да еще в столь юные годы — пробудило у многих те способности, которые в иное время и в других жизненных обстоятельствах, может быть, и не открылись бы вовсе. Но те, о ком здесь идет речь, брались за перо для того, чтобы поведать о пережитых испытаниях, о великой беде и высоком мужестве народа, о товарищах, сложивших голову на поле боя. Прежде всего из-за этого, для этого. Кондратьева, как и многих других писателей военного поколения, в литературу привела фронтовая юность — незабытая, незабываемая. Но в отличие от своих товарищей по войне и литературе он взялся за перо, когда ему перевалило за пятьдесят — в столь позднем возрасте прозаики не начинают. И это лучше всего говорит о силе пережитого, заряд которого сработал даже через столько лет. Вячеслав Кондратьев сам рассказывал, как не давало ему покоя пережитое, как жгло:
«Я начал жить какой-то странной, двойной жизнью: одной — в реальности, другой — в прошлом, в войне. Ночами приходили ко мне ребята моего взвода, крутили мы самокрутки, поглядывали на небо, в котором висел „костыль“, гадали, прилетят ли после него самолеты на бомбежку, а я просыпался только тогда, когда черная точка, отделявшаяся от фюзеляжа, летела прямо на меня, все увеличиваясь в размерах, и я с безнадежностью думал: это моя бомба… Начал я разыскивать тогда своих ржевских однополчан — мне до зарезу нужен был кто-нибудь из них, — но никого не нашел, и пала мысль, что, может, только я один уцелел, а раз так, то тем более должен рассказать я обо всем. В общем, схватила меня война за горло и не отпускала. И наступил момент, когда я уже просто не мог не начать писать».
Сорок с лишним лет — целая и немалая человеческая жизнь — отделяют нас от событий, о которых рассказывает Кондратьев. Но прошлое не подернуто у него дымкой, не отодвинуто вдаль, не покрыто патиной. Когда читаешь его, кажется, что написано это не сегодня, не в наши дни, а тогда — по горячим следам событий, когда дымились после разрывов воронки, свистели пули, заметало снегом убитых. Память его не знает срока давности. Это одна из самых важных особенностей художнической индивидуальности Кондратьева.
Я говорил о военных вещах Кондратьева, ибо в них предыстория героев его повести и романа, составивших эту книгу. Стоит напомнить об этом читателям — тем, кто уже знаком со ржевской прозой, а тем, кто ее пропустил, посоветовать прочитать: знание военных произведений существенно обогатит их восприятие кондратьевских вещей, посвященных мирному, послевоенному времени. Дело в том, что произведения Кондратьева как бы прорастают друг в друга. Каждое из них вполне самостоятельно, но между ними существуют и внутренние, скрытые и очевидные, сюжетные связи: один и тот же бой возникает в них то как происходящее на наших глазах событие, то в воспоминаниях разных персонажей, некоторые герои из одного произведения переходят в другое, а то, что на передовой не встретились, не знали тогда друг друга, оказывается, служили под началом одного и того же старшего командира, после ранения попадали в один и тот же санвзвод, один и тот же подбитый танк на нейтралке служил им ориентиром. И чем отчетливее ощутит читатель Кондратьева эти многочисленные связи между его произведениями, тем больше ему в них откроется, тем больше он почерпнет оттуда…
Хочу сказать несколько слов о том времени, которое отражено в повести и романе Кондратьева, — о послепобедной поре, о самых первых послевоенных годах. Время это, каким оно поворачивалось к вернувшимся с войны ровесникам и героям Кондратьева, очень скудно освещено в нашей литературе — можно буквально по пальцам пересчитать книги, а настоящих удач и того меньше, раз-два и обчелся.
На то были серьезные причины: очень сложным, исполненным нежданных, не осознаваемых нами тогда противоречий было пришедшее после Победы время. Одержана была великая, историческая победа, пришел наконец дорогой ценой завоеванный, долгожданный мир. Все это рождало чувства гордости и подъема. Но рядом с ними, неотделимо от них возникали и другие чувства — горечи и усталости. Все невыносимо тяжкие годы войны в сознании людей мир связывался с восстановлением жизни такой, какой она была до гитлеровского нашествия, — из военного лихолетья казалось, что она тогда была сытой, благоустроенной, безбедной (хотя на самом деле она не была такой благополучной). Они надеялись на это, не отдавая себе отчета, что десятки городов лежат в руинах, сожжены сотни, тысячи сел, разрушено, пришло в упадок хозяйство, миллионы работников навсегда остались на полях сражений и понадобится не один год тяжкого труда и лишений, чтобы жизнь как-то наладилась. А у молодых — ровесников Кондратьева, вернувшихся с войны если не невредимыми, то живыми, — не было профессии, им надо было еще учиться, а на стипендию не прожить, и далеко не все могли рассчитывать на чью-то помощь. Нет, не розами встречала мирная жизнь победителей, да и вообще вовсе не все были озабочены их устройством. Борис Слуцкий — еще один ровесник Кондратьева — горькие написал об этом стихи:
Когда мы вернулись с войны,
я понял, что мы не нужны.
Захлебываясь от ностальгии,
от несовершенной вины,
я понял: иные, другие,
совсем не такие нужны.
Господствовала прямота,
и вскользь сообщалось людям,
что заняты ваши места
и освобождать их не будем.
И еще одно. Жесткие испытания войны, особенно первых ее двух лет, ломали многие вбивавшиеся — и вбитые — в предвоенные годы представления: «исполнительское» мышление, упование на мудрые указания свыше, подозрительность, разрушавшую волю народа. Война, оказавшаяся совсем не такой, какой ей в соответствии с высшими предначертаниями полагалось быть, — увы, ничего похожего на «малой кровью», «могучим сокрушительным ударом», «на чужой территории», — самым суровым образом возвращала не только к горькой действительности, но и к подлинным ценностям и реальным представлениям, требовала сознательного выбора и самостоятельных решений. Без этого невозможно было одолеть врага. Война, проверяя слова, принципы, убеждения, многое ставила на свои места, ее доказательства, оплаченные кровью, были неотразимы, они пробивали бреши в системе пустословия, лжи, демагогии, наветов.
Вернувшиеся с войны молодые люди были убеждены, что верность Родине и Советской власти они доказали на таком экзамене, что никому не придет в голову, никто не осмелится поставить их под сомнение. Однако принесенный ими с фронта дух свободолюбия и свободомыслия был явно не по душе Сталину и его приближенным. Как точно заметил недавно один из наших историков, Сталин видел в «молодых людях в шинелях без погон будущих декабристов» и прибег к самым крутым мерам, чтобы ликвидировать эту потенциальную угрозу, чтобы снова воцарилось довоенное помрачнение умов и оцепенение душ. Общественная атмосфера в стране вскоре после Победы стала омрачаться, становилась тягостной, давящей, надвинулись новые волны репрессий и проработок. Не все тогда выдержали эти «нагрузки», иные стали приспосабливаться, делать карьеру, других запугали, третьи растерялись — всякое было. И все-таки то, что произошло в войну в сознании людей, было столь серьезно, заключало в себе столь мощный заряд исторической энергии, что в немалой степени подготавливало то духовное освобождение, которое теперь наша память называет XX съездом партии.
