Перетягин плюнул на раскрасневшуюся печурку, как бы желая удостовериться, насколько она раскалилась, и начал укладываться на ночлег.
Я лег на хвойный матрац между ним и Ивановым. Иванов по-прежнему крепко спал, совсем по-детски подложив ладонь под щеку и чему-то улыбаясь во сне.
Я намеревался поговорить со снайпером рано утром, но, когда проснулся, Иванова уже и след простыл.
1942
ДОРОГА НА ДОРОГОБУЖ
Человек — не птица, он не умеет спать на деревьях. А вот Жарков спит на деревьях, не привязываясь.
Кроме того, Жарков может, в случае надобности, натыкать веток себе за пояс, за воротник, за голенища и притвориться кустом. Умеет читать следы, как путевые указатели. Умеет плыть так, чтобы из воды виднелась только каска и узкая полоска лица, а спички в кармане оставались сухими.
Жарков не любит воевать в разведке, как он выражается, «впроголодь». Обычно он берет с собой четыре гранаты и два запасных диска к автомату ППД.
Возвращается Жарков налегке и располагается на отдых лишь после того, как вычистит закопченный автомат и завернет его в чистую портянку.
Вернувшись вчера, Жарков допоздна зашивал гимнастерку: ему продырявили правый карман, рукав на локте и обшлаг.
— Что за починка? — спросил Кожухарь, сосед Жаркова по блиндажу.
Кожухарь сидел на хвойной лежанке, обхватив руками колени и положив на них подбородок.
— Немец гранатой распорол. Вот и приходится портняжить. — Жарков не прекращал шитья; он держал иглу щепотью, как держат ее люди, не умеющие шить.
— Прямо как в «американке», — хохотнул Кожухарь, следя за иглой. — Ремонт одежды в присутствии заказчика. Жаль только, утюга нет на вооружении…
— А как ты думаешь, утюг — холодное или горячее оружие? — добродушно спросил Жарков.
Кожухарь не нашелся что ответить, но не терял надежды разузнать, как прошел поиск. Жарков же во всем, что касается разведки, несловоохотлив. Он шил молча и, только когда притачал третью заплатку, сказал с горечью:
— Хлеба́-то нынче! Такой урожай и старики в бывшее время редко обещали. Только, если согласно примете, березы стояли в инее в первый день рождества… А немец косит рожь перед своими окопами. Боится, что мы к ним втихомолку подползем, и косит. Хозяева надеялись на хлеб, а рожь мается…
Подоспел сентябрь, и рожь, поднявшаяся в человеческий рост, клонилась под золотой тяжестью зерна, а кое-где полегла вповалку.
Еще в начале лета Жарков работал механиком Дорогобужской МТС. Наверное, поэтому он не мог равнодушно видеть поля, вытоптанные танками, пушками, и мрачнел, когда шагал по брошенным заливным лугам.
Сегодня на рассвете Жарков долго шел лугом. Рослая, буйная трава, не скошенная вовремя, уже потеряла изумрудные тона — пожухла, а все равно держала его за ноги, не отпускала.
— Ты где раньше работал? — неожиданно спросил Жарков у шедшего след в след Добродеева, новичка в их взводе разведки.
— Я человек кочевой. Всех рыб перепугал в реках… Нынче здесь, завтра там… Между прочим, работа мозольная…
Добродеев внимательно поглядел на свои руки и потер ладони, удивляясь, что сошли мозоли.
— А тот мост видел? — Жарков показал рукой в сторону невидимого Днепра; там за обугленным лесом торчали фермы взорванного моста.
Добродеев не ответил, нахмурился. До войны он строил мосты. Кама, Хопер, Зея, Терек, Белая, Десна, Енисей… Кто подсчитает, сколько тысяч заклепок держат фермы, на которых Добродеев сидел верхом с клепальным молотком? А с начала войны он уже подорвал два моста через Днепр и один через Сож. Пусть они в тылу у противника, но ведь наши мосты! Невесело укладывать под фермы толовые шашки и тянуть от них бикфордов шнур. А к чему было подрывать мосты? Противник наступал, и нужно было его остановить.
Жарков воевал недалеко от родных мест. Каждый раз, когда садилось солнце, он смотрел на запад. Шестьдесят километров до дому. Всего шестьдесят… И эти шестьдесят километров не давали Жаркову покоя…
«Вот же Ельню отбили недавно у неприятеля. И еще сотню деревень к жизни воскресили. Может, и до Дорогобужа скоро наши руки дотянутся?..»
На второй неделе сентября, пока луна еще не набрала силы, Жарков вдвоем с напарником Добродеевым вновь отправился через линию фронта. Добродеев нравился Жаркову — молчаливый, исполнительный, да и силенкой бог не обидел, богатырского здоровья мужичок. И гимнастерка узковата в плечах, и каска — недомерок, уши нагишом, и ремень чуть ли не на последнюю дырочку застегнут.
За час до того, как отправиться в поиск, Жарков узнал, что с ним направляют переводчика техника-интенданта второго ранга Познанского на всякий случай. Если не удастся доставить из немецкого тыла «языка» и втихомолку прошмыгнуть с ним через линию фронта, тогда придется допросить «языка» на месте…
Втроем они должны были присмотреть за перекрестком большака с проселочной дорогой и, если представится случай, подкараулить немецкого посыльного. Особенно нужна майору немецкая карта.
Жарков навьючил на Добродеева часть своего арсенала и еще моток провода. А переводчика Познанского от дополнительной ноши освободил: он и так уже таскает очки на носу. Как бы ему и налегке не отстать от двужильных ходоков, все-таки человек в летах, городской житель, из фармацевтов…
Они устроили засаду на дороге в Дорогобуж. Добродеев заблаговременно обвязал провод вокруг вяза на той стороне большака.
Сперва, поднимая облако пыли, прошли две цуг-машины с автоматчиками — разведчики их пропустили.
В сумерки вдали за поворотом послышалось стрекотанье. Жарков прислушался и подал знак. Познанский перебежал через большак, притащил свободный конец провода. Этот провод, натянутый на высоте метра поперек большака, они быстро обвязали вокруг могучего вяза, растущего на ближней обочине.
Мотоциклист ехал не слишком быстро и поэтому после аварии сразу же пришел в себя, вскочил на ноги. Он бросился к мотоциклу, но Жарков преградил дорогу:
— Куда прешь?
Даже под слоем пыли и загаром было видно, как мотоциклист побледнел. Он понял вопрос и указал рукой вдоль большака.
— Нах Дорогожуб, — выдохнул он наконец. — Нах хаузе…
— Ах ты, фашистская шкура! — крикнул, не помня себя от ярости, Жарков. — Дорогобуж домом зовешь? Ах ты…
Мотоциклист выхватил парабеллум, но это было последнее, что он успел сделать в своей жизни. И вот он уже лежал, уткнувшись лицом в дорожную пыль, как в серую подушку.
Когда немец грохнулся с мотоцикла, каска с него слетела и покатилась по дороге, загребая пыль. Немец стоял без каски, и участь его, после того как Жарков шарахнул его прикладом по голове, решилась мгновенно.
— Кого я теперь буду допрашивать? — рассердился Познанский. — Вас, сержант, что ли?
Жарков растерянно опустил автомат. Он не мог отдышаться, будто бежал за мотоциклом или долго бился врукопашную.
— Нах хаузе, в Дорогожуб, — твердил он. — Ну и шкура!..
Допрашивая пленных, Познанский уже обратил внимание на то, что немцы вместо «Дорогобуж» произносят «Дорогожуб» и все, как сговорившись, называют Смоленск — Шмоленгс; видимо, такова речевая их особенность.
Добродеев поглядел на лежащего мотоциклиста с печальным недоумением:
— Может, его только оглушило? Вдруг очнется?
Познанский подошел ближе, склонился над немцем и сказал:
— Летальный исход. Современная медицина бессильна.
Он торопливо снял с убитого планшет, раскрыл, перелистал бумаги, развернул карту и принялся ее рассматривать.
Добродеев отволок убитого в придорожный подлесок, затем перетащил мотоцикл с коляской за обочину с такой легкостью, будто это был велосипед. А Жарков все сокрушался, не отходя от Познанского.
— Нарушил я приказ… Душа зашлась, и память отшибло. Как услышал это самое «нах хаузе», позабыл себя и сорвался с резьбы…
