— Что ты собираешься делать со мной?

Голос Майера строгий и жесткий, будто готовый принять любые последствия за свои действия, но тело выдает его. Его глаза блуждают, разглядывая меня, будто это может быть последняя возможность сделать это. Я стараюсь не обращать внимания на глупый трепет своего сердца в ответ. Хотя в прошлом между нами могло быть что — то, сейчас оно мертво. Должно быть.

— Ничего, — отвечаю я, — пока. Ты можешь идти?

Я протягиваю руку, чтобы помочь ему подняться, но Майер отталкивает ее. Затем он самостоятельно встает на ноги, морщась от каждого движения и баюкая руку. Даже сквозь ткань его рубашки я вижу, что его рука опухла и покрыта синяками — она вполне могла быть сломана или раздавлена. К счастью для него, он — русал, а это значит, что его тело довольно быстро исцеляется.

Никто из нас не говорит, пока мы тащимся обратно к моему дому. Я иду впереди, Сойер рядом со мной, мы оба стараемся не выглядеть побежденными, пока идем к моей улице. Мара задерживается, возможно, чтобы присмотреть за Майером или, может, чтобы убедиться, что он не сделает какой — нибудь глупости, например, не попытается сбежать. Хотя, если бы он это сделал, я не знаю, смог бы кто — нибудь из нас его остановить. Мы все истощены и ранены. Хотя и он тоже.

Когда я начинаю открывать входную дверь, я понимаю, что она не заперта, и медная ручка легко поддается. В доме темно и тихо, будто мрачно, после событий на пляже. Мы вползаем внутрь, шуршание песка под нашими ногами царапает деревянный пол, и наше дыхание — единственный звук в устрашающе тихом воздухе.

Мои глаза щиплет, когда я включаю свет, и позади меня кто — то удивленно шипит.

— Извиняюсь, — бормочу я, но извинения не очень искренние. — Где — то здесь есть аптечка. Венди настояла, чтобы я купила ее, когда въехала.

О, верно. Венди.

Со всей этой драмой я забыла о Венди и Томе, нашем общем псе. Печаль сжимает мое сердце, сменяясь паникой, когда я задаюсь вопросом, ненавидит ли меня теперь Венди и верит ли она в ложь, которую помог распространить Майер, — ложь в виде фальшивых газетных статей, в которых меня объявляют воровкой в бегах.

Я не знаю, как я когда — нибудь смогу помириться с Венди, потому что я никак не могу улучшить ситуацию. Объяснение потребует правды, что подвергнет ее еще большей опасности, чем она уже находилась. Как я могу отплатить за ее доброту, втянув ее в эту ужасную передрягу с Калленом? С другой стороны, может, я должна ей правду.

Я пытаюсь вытряхнуть из головы беспорядок мыслей и сомнений. Сейчас нет времени беспокоиться. Я даю себе молчаливое обещание, что все расскажу Венди… в какой — то момент, когда придет время — и в безопасности. Но неизвестно, когда это время наступит.

Я блуждаю на кухне в поисках маленькой металлической аптечки, задаваясь вопросом, сколько пользы от нее может быть. Лейкопластыри и квадратные салфетки со спиртом, вероятно, мало чем помогут с травмами Майера. Его рука будет в порядке благодаря быстрому исцелению русалов и нашей выносливости в целом. Я мало чем могу помочь Сойеру, так как не знакома с анатомией человека. Я надеюсь, что смогу перевязать его там, где он в этом нуждается, и дать то ничтожное количество обезболивающих, что у меня есть.

Медицинская аптечка спрятана под раковиной, среди прочего хлама, который я накопила за несколько месяцев. Но промахнуться невозможно: ярко — красная коробка с белым крестом посередине. Когда я возвращаюсь с набором, первое, что я вижу, это лицо Сойера. Его синяк приобрел неприятный фиолетовый цвет, расползся по челюсти. Ему повезло, что он вообще в сознании. Я видела, как Каллен сражался с более крупными и сильными русалами и выходил победителем. И, Сойер, человек, отделавшийся только порезами и синяками, — просто чудо.

Сойер вздрагивает, когда я промокаю один из его порезов спиртовой салфеткой. Затем он стискивает зубы от боли, и его глаза сужаются от собственного гнева — гнева, который он до сих пор не высвободил, и интересно, высвободит ли он его когда — нибудь. Может, эта ситуация будет означать разрушение нашей дружбы? Как бы я ни надеялась, что так не будет, я бы не стала его винить.

Его челюсть выглядит так же, как и моя — ужасно — воспаленная и кровоточащая в одних местах, багровая и опухшая в других. Я надеюсь, что это худшее из его ранений, потому что он не может пойти в больницу. Больницы будут задавать вопросы, и на любые их вопросы мы не сможем ответить, не распространяя еще больше лжи, чем я уже сделала.

— Где болит? — спрашиваю я.

Я испытываю приступ вины, когда тянусь к лицу Сойера, зная, что большую часть боя я была без сознания. Если бы я не отключилась и была в состоянии помочь, пошла бы битва по — другому? Были бы мы втроем; Сойер, Майер и я смогли бы победить Каллена, еще и с меньшими травмами?

— Ты не должна суетиться из — за меня, Ева, — меня удивляет нежность в голосе Сойера, и он добродушно улыбается. — Ты даже не проверила свои раны.

Я открываю еще один ватный антисептический квадратик и тянусь к его челюсти. Я не могу справиться с чувством вины, которое переполняет меня, когда я думаю о том, что Сойер вполне мог лишиться жизни из — за меня. Я глубоко вдыхаю, а затем выдыхаю все слова, которые хочу сказать, но ни одно из них не приходит.

— Не надо, — мягко говорит он, отстраняясь, — я знаю, о чем ты думаешь, и это неправда.

Я не смотрю на него, возясь с маленьким мокрым квадратом в руке, и сомневаюсь, что он действительно понимает, о чем я думаю, поэтому я говорю ему:

— Я втянула тебя всех в это, — бормочу я, — из — за меня ты пострадал, а Мара изгнана…

Он протягивает руку и обхватывает мой подбородок ладонью, медленно наклоняя мое лицо, чтобы увидеть его. Мое сердце сжимается от прикосновения. Это слишком близко, слишком много.

— Это не из — за тебя, — бормочет он, глядя мягко и непоколебимо близко. Я чувствую, как слезы покалывают уголки моих глаз. Я пытаюсь отвести взгляд, но он держит мое лицо на месте. — В этом нет твоей вины. Ты не можешь помешать тому, что делает Каллен.

Каким — то образом мне удается улыбнуться: со слезами, но по — настоящему. Улыбка исчезает, вызвав в моей ноющей челюсти укол боли. Я сжимаю губы, пытаясь сдержать вздох боли. От боли щиплет глаза, но могло быть намного хуже. Я благодарна, что мы все еще живы.

— Вот, — говорит Сойер, пытаясь забрать квадратик из моей руки. — Позволь мне помочь. Будет меньше болеть.

Я хочу возразить. Мои травмы кажутся пустяками перед лицом того, что он перенес, но его взгляд непоколебим. Я неохотно отдаю квадратик.

Пальцы Сойера смыкаются вокруг моего подбородка, и он осторожно наклоняет мою голову, чтобы добраться до самых сильных порезов. Салфетка жалит, но приятно, когда из раны удален песок. Через мгновение он лезет в аптечку и достает тюбик чего — то и пластырь.

— Что это? — спрашиваю я.

— Неоспорин, — объясняет он, нанося немного на меня. Консистенция маслянистая, но более приятная, чем салфетка. Он снимает целлофан с пластыря и заклеивает первую из моих ран. — Ну вот.

— Спасибо, — я не жду его ответа. Вместо этого я роюсь в беспорядке в аптечке, нахожу небольшую упаковку болеутоляющих в фольге. Я рву ее зубами, предлагая сначала Сойеру. Я собираюсь спросить его, не хочет ли он воды, но он глотает их сухими, морщась от вкуса.

— У тебя все нормально? — спрашиваю я, раздумывая, не отвезти ли его в больницу.

— Я в порядке, — настаивает он, — правда.

Он не может быть в порядке — он сидит слишком прямо, его суставы плохо движутся, лицо бледное от боли.

— Пожалуйста, — говорю я тихо, — просто скажи мне, где у тебя болит, и… может, нам стоит отвезти тебя в больницу.

Он качает головой.

— Ты же знаешь, что мы не можем этого сделать.

— Если твои раны достаточно серьезны, Сойер…

— Ничего не сломано. Я просто в синяках. Как я уже сказал, я буду в порядке.

Почему у меня возникают сомнения?