Я привез Пушкину в подарок Горе от ума; он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати…

Потом он мне прочел кой-что свое, большею частию в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пьес; продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звезды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы»…

Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить; на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» Ворота скрипнули за мной…»

Между тем правительство, невзирая на междуцарствие, принимает свои меры и первым наносит тайному обществу болезненные удары.

26 ноября 1825 г. капитан Вятского полка Аркадий Майборода написал донос, начинавшийся словами: «Ваше императорское величество, Всемилостивейший государь!

Слишком уже год, как заметил я в полковом моем командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия».

Он представил список из 45 имен.

В эти же дни другой доносчик, унтер-офицер Шервуд, представил начальству важнейшие сведения о тайном обществе, полученные от легкомысленного и чрезмерно доверчивого Федора Вадковского. Действовали и другие более или менее осведомленные предатели.

13 декабря на Украине, в местечке Линцы был арестован Пестель. Это произошло в тот самый день, когда на берегах Невы начинались важнейшие события. Назавтра, 14 декабря, войска должны были снова присягать, на этот раз Николаю I.

Рылеев, Александр и Николай Бестужевы (согласно воспоминаниям Н. А. Бестужева) «положили было писать прокламации к войску и тайно разбросать их по казармам; но после, признав это неудобным, изорвали несколько написанных уже листов, и решились все трое идти ночью по городу, останавливать каждого солдата, останавливаться у каждого часового и передавать им словесно, что их обманули, не показав завещания покойного царя, в котором дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба…

…Нельзя представить жадности, с какою слушали нас солдаты, нельзя изъяснить быстроты, с какой разнеслись наши слова по войскам; на другой день такой же обход по городу удостоверил нас в этом».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА БЕСТУЖЕВА

«Шумно и бурливо было совещание накануне 14-го в квартире Рылеева. Многочисленное собрание было в каком-то лихорадочно-высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобно-исполнимые предложения и распоряжения, слова без дел, за которые многие дорого поплатились, не будучи виноваты ни в чем ни перед кем. Чаще других слышались хвастливые возгласы Якубовича и Щепина-Ростовского. Первый был храбрый офицер, но хвастун и сам трубил о своих подвигах на Кавказе. Но недаром сказано: «кто про свои дела твердит всем без умолку — в том мало очень толку», и это он доказал 14 декабря на Сенатской площади… Щепина-Ростовского, хотя он не был членом Общества, я нарочно привел на это совещание, чтобы посмотреть, не попятится ли он. Будучи наэлектризован мною, быть может, через меру и чувствуя непреодолимую силу, влекущую его в водоворот, — бил руками и ногами и старался как бы заглушить рассудок всплеском воды и брызгами.

Зато как прекрасен был в этот вечер Рылеев! Он был нехорош собой, говорил просто, но не гладко; но когда он попадал на свою любимую тему — на любовь к родине — физиономия его оживлялась, черные, как смоль, глаза озарялись неземным светом, речь текла плавно, как огненная лава, и тогда, бывало, не устанешь любоваться им.

Так и в этот роковой вечер, решивший туманный вопрос: «То be or not to be»^[23], его лик, как луна бледный, но озаренный каким-то сверхъестественным светом, то появлялся, то исчезал в бурных волнах этого моря, кипящего различными страстями и побуждениями. Я любовался им, сидя в стороне подле Сутгофа, с которым мы беседовали, поверяя друг другу свои заветные мысли. К нам подошел Рылеев и, взяв обеими своими руками руку каждого из нас, сказал:

— Мир вам, люди дела, а не слова! Вы не беснуетесь, как Щепин или Якубович, но уверен, что сделаете свое дело. Мы…

Я прервал его:

— Мне крайне подозрительны эти бравады и хвастливые выходки, особенно Якубовича. Вы поручили ему поднять артиллеристов и Измайловский полк, придти с ними ко мне и тогда уже вести всех на площадь к Сенату — поверь мне, он этого не исполнит, а ежели и исполнит, то промедление в то время, когда энтузиазм солдат возбужден, может повредить успеху или совсем его испортить.

— Как можно предполагать, чтобы храбрый кавказец?..

— Но храбрость солдата не то, что храбрость заговорщика, а он достаточно умен, чтобы понять это различие. Одним словом, я приведу полк, постараюсь не допустить его до присяги, а другие полки пусть присоединяются со мною на площади.

— Солдаты твоей роты, я знаю, пойдут за тобою в огонь и л воду, но прочие роты? — спросил, немного подумав Рылеев.

— В последние два дня солдаты мои усердно работали в других ротах, а ротные командиры дали мне честное слово не останавливать своих солдат, ежели они пойдут с моими Ротных командиров я убедил не идти на площадь и не увеличивать понапрасну число жертв.

— А что скажете вы, — сказал Рылеев, обратившись к Сутгофу.

— Повторяю то же, что вам сказал Бестужев, — отвечал Сутгоф. — Я приведу свою рогу на площадь, когда соберется туда хоть часть войска.

— А прочие роты? — спросил Рылеев.

— Может быть и прочие последуют за моею, но за них я не могу ручаться.

Это были последние слова, которыми мы обменялись на этом свете с Рылеевым. Было близко полуночи, когда мы его оставили, и я спешил домой, чтобы быть готовому к роковому завтрашнему дню и подкрепить ослабшие от напряженной деятельности силы хоть несколькими часами сна».

На совещаниях у Рылеева договорились о действиях. Один из самых старых членов Общества, гвардейский полковник Сергей Трубецкой, назначается диктатором, то есть командующим восстания. В то же время заговорщики узнают, что они «заявлены»: молодой офицер и литератор Яков Ростовцев предупредил Николая о предстоящем выступлении, и царь успевает принять серьезные меры, в частности, привести к присяге некоторые полки задолго до утра и тем почти обезвредить революционных офицеров, находившихся в этих частях.

Между тем один из вождей восстания, Евгений Оболенский, спрашивает своих единомышленников из разных полков — «сколько каждый из них уверен вывести на Сенатскую площадь?», те отвечают, что «не могут поручиться ни за одного человека». Однако отступать было уже невозможно. «Каша заварена», — скажет один из революционеров.

Наступает 14 декабря 1825 года.

«ТАК БЫЛО НАД НЕВОЮ ЛЬДИСТОЙ…»