Совершенно прав Писарев, когда говорит, что величайшее счастье человека состоит в том, чтобы влюбиться в такую идею, которой можно без колебаний безраздельно посвятить себя.
Скажут: можно увлечься и реакционной идеей. Конечно, можно, и для капиталистов, например, такое увлечение вполне естественно. Для людей же, не связанных кровно с капитализмом, такое увлечение противоестественно, хотя и встречается. Противоестественно потому, что нормальному человеку трудно привязаться к делу, ходом истории обреченному на гибель.
Кроме того, приятно посвятить себя делу, которое несет в конечном счете обогащение жизни всего человечества. Только дегенераты могут радоваться и способствовать делам, от которых чахнут дети и тускнеют глаза взрослых людей.
Таким образом, малоуважаемый путаник Володя, я готов бороться за лучшее будущее человечества не в силу аскетического самоотвержения; эта борьба сделает мою жизнь наиболее полной и богатой, потому что я испытываю живой интерес к ее целям. А то, что другие люди потом, когда из меня будет лопух расти, неплохо отзовутся обо мне, это может только поддержать мои сегодняшние привязанности.
Из писем
1930 год
Итак, мы едем. Паровоз мчит нас в Уральскую область. Нас пятеро студентов-мясников, пятеро комсомольцев, пятеро молодых ребят. У нас в сердцах — ненасытная жажда действий, а в карманах командировки Колхозцентра.
Мы разговариваем о будущей нашей работе. Стараемся представить ее конкретнее. Один из нас убеждает крестьян вступить в колхоз. Другой изображает несознательную бабу. Увы, «баба» никак не желает вступать в колхоз, она забивает красноречивого агитатора.
«Где керосин?» — спрашивает она агитатора, и агитатор вспыхивает, как керосин. «Где полотно?» — спрашивает она, и агитатор бледнеет, как полотно. Общими усилиями мы приходим ему на выручку. Керосина добывается сейчас не меньше, а больше, чем в прежние времена. «А где же он?» — «А вот он, не видишь, клокочет в цилиндрах проезжающего пашней трактора! Он налит в баках пролетающего аэроплана. Для избы: для лампы, для примуса керосин оставляется тоже, но оставляется в обрез, и потому удивительно ли, что выходит заминка? Но эта заминка нам не страшна, раз керосин все-таки есть». — «А мануфактура?» — «А если у тебя хозяйство погорит, — отвечаем мы вопросом на вопрос, — что ты будешь делать? Будешь ли ты сколачивать избу или купишь сарафан? Избу? Так делается и в стране. Сначала мы строим самое главное. Вот мы построим машинный завод, а на нем сделаем трактор, а трактор дадим в колхоз, колхоз даст тройной урожай льна, и полки магазинов будут ломиться от мануфактуры. Так-то! «Баба» сбита, «баба» не знает, что и возразить. «Она» старается переменить разговор и жалеет, что в Москве не успела побриться. Мы коллективно утешаем ее и приступаем к следующему вопросу, стоящему на повестке дня. Не помню, были ли это котлеты или колбаса. Кажется, колбаса.
А поезд между тем нас вез и вез.
* * *
Мы обсудили работу МТС, работу бедняцких групп в колхозах, обращение о контрактациях и прочее. В общем, было очень интересно. Куда девалась «дорожная железная» скука, по остроумному выражению Блока. Там мы сидели в вагоне, смеясь и споря. Наконец вечером в окна хлынули строения станции.
Свердловск! Мы въехали в этот достопримечательный город четырнадцатого, в четыре часа дня. Таким образом, мы потратили на путешествие шестьдесят четыре часа и два часа потеряли благодаря вращению Земли. Черт бы побрал проклятую вертушку! Людям дорога каждая секунда, а она вертится.
Мы прожили в Свердловске два дня. Жили мы в Доме колхозника, бродили по улицам, побывали на III Всеуральском съезде Советов. Два часа ссорились в Уралколхозсоюзе, который никак не хотел, чтобы мы ехали вместе: «Нет, мы не так богаты людьми». Нас рассовали по различным районам. Я еду в район с китайским именем Еманжелин.
Итак, мы едем…
Этими словами, которыми я начал письмо, я его и заканчиваю. До нескорого свиданья.
* * *
Вечер. Я сижу в Еманжелинке на отведенной мне квартире, озабоченный мыслями о близости весны. Хозяйка возится у печки и, не переставая, рассказывает про соседа:
— Ни земли никакой не арендовал, ни мельницы не держал. За что раскулачили человека? Да разве он кулак был? Честный был работник.
За окном хлопьями падает снег. Стучат молотки в кузнице. Все в порядке — зима продолжается.
— Или бы торговал чем, или бы ростовщиком был, а то как есть ничего.
Хозяйка нагибается и пропихивает ухватом в печь какой-то чугун.
— Или бы отец жил богато, или дед, а то ничего этого не было. Просто придрались к человеку.
Молчание. Меня наконец заинтересовала эта жертва раскулачивания.
— К чему же придрались? — спрашиваю я.
— Да батрака держал, — сказала простодушно старуха и, увидев по выражению моего лица, что этот факт кардинально меняет дело и что появившееся было сочувствие мое к «несчастной жертве» мгновенно улетучилось, жалуясь, продолжала:
— Да ведь тогда же не запрещалось иметь батраков, ведь все ж имели. Вон и Степан Агафоныч имел батрака, да в колхозе сейчас за милую душу.
Я задумываюсь. Да, кулаков тут было много, и чувствовали они себя здесь крепко.
Коллективизацию в Еманжелинке долго не могли сдвинуть с двадцати восьми процентов. Многие середняки уже были в колхозе, а беднота шла туго. Крайняя улица, так называемый «Вокзал», населенная сплошь беднотой, в колхоз не вступала. Никакая агитация не помогала, а надо сказать, что агитаторам тут простор. Они могут сколько угодно говорить про индустриализацию, тракторизацию, машинизацию: у крестьян не появится скептической усмешки. Эти слова здесь осязаемы, они видимы и особенно слышимы, так что хоть уши затыкай. Гигантские гусеницы тракторов ползают между селами, всего за сорок верст раскинулась, поражая размерами своих корпусов, громадина Челябтракторостроя. Да, агитаторам тут раздолье. И все же, несмотря на это, беднота не трогалась с места. В чем секрет? Секрет этот еще девяносто лет назад был открыт неким Карлом Марксом и называется: классовый антагонизм. Классовый антагонизм мешал бедноте идти в колхоз, где благодаря близорукости местных работников засели кулаки. «Где кулак? Какой кулак? — говорили они. — У нас кулаков в колхозе нет!» Вместо кулака они видели ладонь, протянутую для дружеского рукопожатия, и принимали ее, недолго думая.
Яков Чернышев состоял членом колхоза. Яков Чернышев, кулак, об издевательствах которого над батраками ходят рассказы по всей Еманжелинке.
Однажды работница, жившая у него, уронила ведро в колодец.
«Достань ведро!» — велел он.
Болезненная девушка, дрожа, стояла у края колодца, не решаясь спуститься. Но хозяин был неумолим:
«Раз уронила — доставай!»
Работницу на веревках спустили в черный провал, и действительно, ведро было спасено. Но с работницей, вылезшей из колодца, случился припадок, и ее принуждены были свезти в больницу. Там она умерла.
А Чернышев ходил по деревне в качестве колхозника, да еще с папками под мышкой — он был на канцелярской работе. Я написал «ходил» потому, что позавчера Чернышев и еще четыре кулака были вычищены из колхоза. Они глядели как затравленные волки в чаще дружно поднявшихся против них рук. К чести комсомольской ячейки надо сказать, что инициатива чистки исходила от нее. Комсомольская ячейка первая заинтересовалась разговорами на селе о Чернышеве.
Только тогда местные работники заметили наконец, что это не ладонь, а кулак, к тому же злобно сжатый.
Уже в день чистки было подано несколько заявлений в колхоз, а затем выпал снег маленьких белых листочков заявлений — хороший подарок второй большевистской весне.
* * *
И вот я работаю в Еткуле. Что такое Еткуль? Это прежде всего сеть прямоугольных улиц, так дворов восемьсот, опушенных колючим снегом и украшенных деревянными ставнями. Затем это четыре тысячи сердец, это восемь тысяч разноцветных глаз. И наконец, — и это самое главное — это пароход, плывущий к социализму. Да, тот самый пароход, который, по мистеру Троцкому, нельзя было создать из сотни рыбацких лодок. А вот он и создан, этот пароход, и винты его заработали!
