Любая аномалия для исследователей — неприятность и счастье. Неприятность потому, что неизвестно, в чем дело. И счастье тоже потому, что неизвестно — в чем дело?

Алиханов высказал естественнейшее предположение: а нет ли в мягких лучах малой примеси медленных тяжелых протонов, которые способны на своем пути покалечить гораздо больше атомов (помните придуманный Пьером Оже военизированный образ для процесса ионизации), чем релятивистские быстрые электроны? Если такая примесь есть, несообразность исчезнет.

О происхождении этих медленных протонов тогда еще ничего нельзя было сказать. Однако Алиханов уже догадывался, что это, наверное, прежде всего уроженцы земной атмосферы — обломки атомных ядер, разрушенных бомбардировкой первичных лучей.

Младший брат, Артемий Исаакович Алиханян, выдвинул предположение, что медленных протонов в мягкой компонент те много, а не мало, но каждый из них — менее сильный ионизатор, чем думается Алиханову.

Словом, как всегда, вокруг неизвестного сразу же возник спор. И, как всегда, решить его мог только эксперимент. Да и саму аномалию надо было еще детально изучить.

Вот так негромко началась арагацкая буря.

Она началась уже в годы, когда шторм Великой Отечественной войны шумел над страной. И начало, в самом деле, было легендарным (о нем-то и не имел представления молодой шофер в ослепительном зеленоватом пиджаке). В 1942 году, вернувшийся с флотской службы после решения одной военно-технической задачи, измученный эвакуационным полу-бездельем в Казани, где собралось много физиков, которых не брали в армию, заручившийся поддержкой академиков Иоффе и Капицы, Алиханян решил снарядить первую экспедиционную вылазку на Арагац.

Тогдашний руководитель Армянского филиала академии Иосиф Абгарович Орбели недаром назвал ту экспедицию «военно-космической»! Этим было сказано все. А физики тогда говорили о себе весело-невесело: «Мы оттого физики, что люди физического труда». Впрочем, полушуткой-полуправдой это оставалось на протяжении многих лет: арагацкие экспериментаторы походили на ранних мореплавателей-землепроходцев: они сами строили для себя корабли…

К концу войны всеми умами на Арагаце владели слова — «третья компонента». Многочисленные измерения позволили Алиханову и Алиханяну дать ожидаемое объяснение непонятной аномалии. Они доказали: в космических лучах есть третья компонента, кроме мягкой и жесткой. И это действительно протоны, главным образом — протоны. Вскоре выяснилось, что в споре между братьями правда была на стороне младшего: протонов оказалось сравнительно много.

Можно ли не понять возбуждения, охватившего физиков на Арагаце? Они получили серьезное указание на то, что в космических лучах громадную роль должны играть ядерные процессы. Между тем в ту пору многие физики были убеждены и доказывали это в своих работах), что протонов в космическом излучении нет вообще. Другие полагали, что примесь протонов — нечто второстепенное, крайне малосущественное, «только подковка к лошади», как выразился по этому поводу Алиханян. А будущее довольно скоро показало, что космические протоны — «сама лошадь».

Ради исследования открывшейся им третьей компоненты стали арагацкие физики людьми физического труда, ради этого втаскивали они туда лабораторное оборудование для магнитного анализа, ради этого начали по-городскому обживаться на дикой горе. Работа шла. И настала пора, когда физики на Арагаце почувствовали себя в преддверии нового, несравненно более значительного открытия.

Спектр масс экспериментаторы изображают волнистой кривой на миллиметровке. Она получается волнистой оттого, что частицы одних масс существуют и обнаруживаются в эксперименте, а частицы других масс не существуют и не обнаруживаются. Когда частицы есть, над соответствующим значением массы прорисовывается пик. Когда частиц нет, на Кривой появляется провал. Спектр масс космических частиц весь в пиках и провалах. Какую кривую ожидали увидеть арагацкие физики в результате своих исследований? Они уже знали: не считая электронов, на ней обозначатся два пика — мезонный и протонный. А между ними — провал. И вот, к своему величайшему изумлению, физики увидели, что это не совсем так!

В провале между пиком мезонов (масса около 200) и пиком протонов (масса около 2 000) прорисовались бугры. (Так можно увидеть цепь холмов между двух горных вершин.) Это была волнующая неожиданность. Откуда взялись эти горбики в спектре масс? Не означают ли они, что в космических лучах нет-нет да и появляются еще никем не наблюдавшиеся, неизвестные элементарные частицы? Вообразите, какие чувства теперь должны были охватить физиков на Арагаце!

Тут напрашиваются очевидные сравнения: так, — наверное, чувствовали себя мореплаватели в океане, когда появление птичьих стай намекало им — где-то впереди лежит, быть может, близкий незнаемый берег; такие чувства, наверное испытывали геологи, когда скопления красных кристалликов пиропа на дне старательского лотка вселяли в них веру — где-то неподалеку лежит, быть может, алмазная трубка. Только для верности масштаба надо еще представить себе, что «незнаемый берег» — новый материк, а «алмазная трубка» — новый Трансвааль… Как это пишется в таких случаях: «и вот корабли развернули все паруса», или «теперь геологи шли не останавливаясь». Но, думая о физиках на Арагаце, лучше вспомнить слова Резерфорда: «Гейгер работал, как раб».

Так работали теперь на Арагаце.

Так стал он горой очарований.

В 1946 году впервые прозвучало на берегу Кара-геля новое слово во множественном числе — варитроны. В единственном оно и не могло бы возникнуть, потому что призвано было отразить разнообразие — многовариантность — масс неустойчивых неизвестных частиц, упрямо дававших горбики между мезонным и протонным пиками. Физики еще не могли «узнать в лицо» каждую из новых возможных частиц, но тогдашние измерения на масспектрометре вселили в них уверенность, что они имеют дело с прежде неведомыми обитателями микромира.

Сколько же таких неведомых обитателей есть в запасе у природы? Уже сама мысль, что они есть, что нет зияющего провала между мезонами и протонами, сама эта мысль имела громадное этапное значение для познания «первооснов». Но сколько их, еще неизвестных частиц?

Был соблазн рассматривать каждый холмик на спектральной кривой как верный признак существования частицы с соответствующей массой. Для этого только надо было быть совершенно уверенным, что ни в свойствах измеряющей установки, ни в свойствах приходящих частиц нет ничего, способного создавать обманные холмики — своеобразный мираж.

…Прерывая воображаемый рассказ старожила, хочется несколько слов сказать от себя.

В те годы мне не случилось бывать на Арагаце, и я еще не был знаком с Артемием Исааковичем Алиханяном, возглавлявшим лабораторию на горе. И не знаю, что переживал он тогда вместе со своими сотрудниками. Кажется, ничего не могло быть проще, чем расспросить об этом Алиханяна много лет спустя после отшумевшей бури. Однако я на это так ни разу и не решился. Все останавливала мысль: не покажется ли такое любопытство ничем не оправданным «влезанием в душу»? Но почему-то мне представляется, что в те недели и месяцы счастливого переживания неслыханной научной удачи бывали у Алиханяна часы внезапных сомнений. Внезапных и безотчетных: другому их не объяснить и разумными доводами от них не избавиться. (Вдруг мрачнеет человек, ходит притихший и неразговорчивый, потом взрывается от чужого неосторожного слова, и никто не понимает, что случилось, «какая муха его укусила». А ничего не случилось! Просто человек думает.) Все мне почему-то представляется во тьме алиханяновской комнаты на Арагаце красный тревожный огонек несчетной ночной папиросы…

Поначалу на спектральной кривой прорисовывалось столько неожиданных холмиков, что в пору было подумать, будто в мире элементарных частиц существует просто непрерывный спектр масс — возможны чуть ли не любые массы. И один выдающийся физик даже высказывал такую мысль. Хотя она была мимолетна, о ней стоит здесь вспомнить, чтобы ясно стало, какой громкий отзвук породили в науке события на Арагаце. В дискуссиях сталкивались страсти сторонников и противников варитронов. О новых частицах (в одном варианте их было 15, в другом — около 20) восторженно рассказывали популярные очерки, их открытие многозначительно трактовали поспешные философские статьи. Конечно, авторы и тех и других были искренни и ни в чем не повинны.