Мысль, что они летят домой — «возвращаются на Землю», — будет долго волновать землян. Корреспонденты станут разыскивать ветеранов отлета — тех, кто был тогда, десять лет назад, на историческом ракетодроме. И ветераны будут с готовностью предаваться воспоминаниям. Их с готовностью будут печатать газеты всего мира. И появятся новые стихи. И в них впервые астронавтов назовут «победителями времени», а не только пространства.
Потом снова потекут годы. Воспоминания и стихи будут публиковаться все реже. И снова, отвлеченные малыми и великими делами повседневности, в том числе новыми отлетами к другим мирам, люди будут забывать о курсиве, окруженном рамочкой на первой полосе ежедневных газет. Но слова «победители времени» уже не забудутся. И смысл их будет становиться все острее и спорней по мере приближения первых астронавтов к Земле. И в канун их прилета те мысли, что молчаливо владели двадцать лет назад улетавшими и провожавшими, станут, наконец, достоянием всех.
«Мы двадцать лет старели, а для них словно остановилось время, и они вернутся завтра почти такими же молодыми, какими были тогда, в день отлета. Два года и два десятилетия! Они и вправду победили время…» — так будут думать одни.
«Мы двадцать лет работали, создавали новые вещи, строили новые города, писали новые книги, участвовали в грандиозных событиях, торопили историю! Они вернутся завтра на другую Землю, не на ту, что была в день их отлета. Они не победили земное время: они его пропустили!» — так будут думать другие.
«Будущее прекрасней и заманчивей прошлого. Они выкрали у времени почти двадцать лет. На два десятилетия дольше будет длиться их жизнь, они примут участие в таких свершениях, какие на нашу долю уже не придутся. Они перепрыгнули через поколение, и — первые люди на Земле! — они теперь будут принадлежать сразу двум поколениям. Конечно, они победители времени…» — так будут думать третьи.
«По своему календарю они были два года в разлуке с Землей. И хотя они знают, что тут ушли два десятилетия, они еще не понимают, что. это значит! Они не догадываются, что завтра, приземлившись героями, они тотчас почувствуют себя и людьми одинокими — людьми из другой жизни. Первые люди на Земле, они жили не подряд, а с перерывом. Им теперь догонять историю! А возможно ли это? Они не победители земного времени, но жертвы безвременья на своем корабле!» — так будут думать четвертые.
Пятые, шестые, седьмые прибавят разные оттенки к этим спорным и бесспорным размышлениям, каждый — свои, смотря по характеру и по складу ума. И «а борту межзвездного корабля обострятся те же споры, когда замерцает во мраке последней ночи полета звездочка уже близкой Земли. Но кое-что станет равно ясно всем — и возвращающимся и ждущим.
Впрочем, «ясно» — не то слово: это «кое-что» издавна было более или менее ясно. Теперь же оно впервые войдет в плоть человеческого сознания и сделается новым «чувством времени» у человека. Это «кое-что» — чувство неединственности земного времени, реальное чувство относительности земных секунд и десятилетий.
Утром приземлится ракета. Счастливые, немножко смущенные, изумленно глядящие по сторонам, такие же молодые, как прежде, астронавты сойдут на Землю. В то же мгновение они станут вновь сопространственниками землян.
«Но мы и они навсегда перестали быть современниками! — вот что дойдет до всех. — Мы и они жили в разном времени. И это необратимо. В пространстве можно двигаться «туда и обратно». Пространство можно победить до конца. Во времени можно двигаться только «туда» и нельзя вернуться «обратно». Время можно победить только наполовину. Они совершили эту великую победу — они перенеслись в будущее, но это не их будущее, а наше, мы его создали, мы к нему шли. Они победили земное время ценой его утраты. Вот в чем их и наша космическая печаль».
…Возможно, все эти мысли будут чужды людям XXI века, и не полная победа над временем вовсе не будет их огорчать. Может быть, космическая печаль вовсе не коснется их веселых сердец, потому что само торжество над временем будет несравненно могущественнее всех других вероятных переживаний и чувств. Но все равно об этом нельзя не думать сегодня.
Во всем рассказанном есть, однако, один слабый пункт.
Возможно возражение: разве не вправе были бы астронавты на своем пути туда, к 61-й Лебедя, уверять друг друга, что их ракета покоится, а удаляется от них со скоростью 298 500 километров в секунду Земля? А потом, при возвращении обратно, разве не могли бы они, рассуждая точно таким же образом, говорить, что теперь они тоже покоятся, а движется снова Земля, летящая на сей раз им навстречу с той же гигантской скоростью? Да и в самом деле, они ведь и не должны были бы чувствовать движения ракеты в своем равномерном и прямолинейном полете, как не чувствуем равномерного и практически прямолинейного полета Земли мы с вами.
Однако главное, конечно, не эти их возможные ощущения, а то, что весь смысл, вся логика теории относительности действительно (разрешают на первый взгляд «поменять местами» Землю и ракету, как две совершенно равноправные «системы отсчета» времен и расстояний. Но тогда, с точки зрения астронавтов, вовсе не на ракете, а на Земле замедляют свой ритм часы! И, стало быть, на Земле, а не на ракете сохраняют свою молодость люди!
Как же тут быть?
Это возражение нельзя логически опровергнуть с помощью «здравого смысла», то есть взять да и сослаться просто на то, что заведомо известно — кто летит, а кто покоится. Земляне послали ракету, значит от Земли только и можно начинать танцевать — только Земля и годится на роль «тела отсчета» или «начала координат»… Эйнштейну когда-то приходилось отвечать на такие доводы. Он в подобных случаях обычно обсуждал относительность движения поезда. Физически и математически совершенно безразлично, считать ли, что поезд движется, а рельсы покоятся, или наоборот — рассматривать это событие так, что поезд стоит, а рельсы убегают в противоположную сторону. Но, конечно, остроумно замечал Эйнштейн, машинист сказал бы, что он топит и смазывает паровоз, а не окружающее пространство и, следовательно, может физикам-теоретикам точно растолковать, что происходит. Однако этот вполне здравый довод не опрокидывает физического закона полного равноправия всех «систем отсчета», которые движутся одна относительно другой прямолинейно и равномерно. Недаром на станции, глядя из окна своего вагона на соседний поезд, мы часто не сразу начинаем понимать, кто тронулся с места: наш состав или встречный…
Астронавты действительно могли бы безнаказанно и без ущерба для истины поменять местами ракету и Землю во всех своих рассуждениях, если бы — если бы не одна тонкость.
Дело в том, что системы отсчета — «Земля» и «Ракета» — вовсе неравноправны. Ракета по меньшей мере четыре раза испытывает в полете изменение скорости своего движения: убыстрение — при старте с Земли, замедление — при посадке на 61-ю Лебедя, снова убыстрение — при начале обратного пути, и снова замедление — при финише на Земле. Поэтому система отсчета «Ракета» отнюдь не может считаться движущейся все время прямолинейно и равномерно в отличие от системы отсчета «Земля». И, следовательно, астронавты не вправе рассуждать так же, как оставленные ими земляне. Они находятся в иных условиях движения.
Конечно, очень хочется подсказать астронавтам одну мысль, которая, казалось бы, вновь спасает их равноправие с землянами:
— Дорогие наши сопространственники, а почему бы вам не возразить Эйнштейну, что в периоды замедлений и убыстрений полета ракеты вы рассматриваете дело так, что убыстряет или замедляет свое движение вовсе не ракета, а Земля. Скажите Эйнштейну: «Мы-то и в — эти минуты продолжаем лететь равномерно и прямолинейно, а ускорения испытываете вы вместе со всеми землянами, оставшимися на Земле!»
Стоит заметить, что астронавты почувствовали бы себя прежде всего оскорбленными, услышав эту подсказку: мы, сами того не подозревая, вкладывали бы в их уста соображение, которое полвека назад в издевательской форме выдвигал против теории относительности Филипп Ленард — высокоученый негодяй Ленард, будущий фашист, о котором нам, к сожалению, придется еще вспомнить на этих страницах. «Пусть поезд совершает резко неравномерное движение, — сказал он. — Если теперь… в поезде все разбивается в щепки, а снаружи все остается невредимым, то, думаю я, ни один здравомыслящий не будет сомневаться в том, что именно поезд внезапно изменил свое движение, а не окружающее». Полагая, что Эйнштейн к числу здравомыслящих не принадлежит, Ленард злорадно умозаключал, что он таким легким способом опроверг теорию относительности.
