Характерен отзыв Фридриха Великого о Вольтере, высказанный по поводу прочитанной им истории «Карла XII». «Вольтер возвышает Карла XII до небес и низвергает Петра I в глубь пропасти. Он не прав в таком суждении. Будьте уверены, что если бы русский двор дал этому мошеннику несколько тысяч рублей, чтобы возвысить Петра над его соперником, он бы написал, что Петр – генерал, а Карл XII – дерзкий капрал. И затем Вольтеру ли оценивать военные таланты, ему ли, который не имеет ни малейшего понятия о нашей профессии. Он умеет только насмехаться. Изучив точно все операции Карла XII, обдумав их зрело, я считаю его более деятельным, нежели рассудительным, более энергичным, чем ловким, смелым, блестящим. Его первые три компании удивительны. Он нападает на Копенгаген, освобождает Гольштейн, сражается с 80 тысячью русских близ Нарвы, нападает на саксонцев. Вот это удивительно. Но с этого момента в его операциях нет последовательности…».

В часы грусти король зачастую находил утешение в «De rerum natura» Лукреция, в сочинениях Марка Аврелия или Сенеки. В такие часы он заводил речь о самоубийстве, для чего на всякий случай имел всегда при себе коробочку с английскими пилюлями; он тяготился своим жребием. «Я уверен, – сказал он однажды Катту, – что никто бы не пожелал быть прусским королем, которого так мучают». Катт позволил себе усомниться в этом, так как многие из-за славы готовы и на пущие горести. «Нечего сказать, слава! – воскликнул король. – Слава – сожженные селения, города, превращенные в пепел, тысячи людей несчастных, столько злодеяний, ужасов со всех сторон; волоса становятся дыбом от такой славы».

В другом месте мемуаров Катта читаем слова Фридриха: «Великих людей считают обыкновенно счастливейшими из смертных. А на самом деле их надо бы зачастую жалеть. Вообще их плохо слушают, или дурно исполняют то, что они приказывают, или негодуют на них, если они требуют чего нибудь трудного. Куча невежд критикуют каждый их шаг, их распоряжения, даже самые умные, с любопытством узнают о частном их поведении, приписывают им взгляды, каких не имеют они, и неистово восстают на них за малейшее предпочтение, какое выказывают они к тем, кто этого заслуживает. Такова судьба королей, и вот что противно бывает тем, кто, подобно мне, не умеет возвышаться над этими неприятностями».

Этим мрачным настроением Фридрих Великий в значительной степени был обязан своему детству. Отец его, по собственному признанию короля, «страшный человек. Разговаривать с ним нельзя было. Удары палкой и ногой сзади сыпались на тех, кто имел несчастие показаться на глаза ему, в минуты дурного расположения духа». Сам Фридрих был не раз жертвой этого гнева. «Ребенком учась латыни, я склонял с учителем mensa, ае; dominus, i; arbor, ris, как вдруг отец вошел в комнату. «Что вы тут делаете?». – Я склоняю mensa, ае, папа, – сказал я детским тоном, который должен бы его тронуть. «А! прохвост, моего сына учить латыни! скройся с глаз моих». И он ударил учителя палкой и ногой сзади, выпроваживая его таким манером до следующей комнаты.

Испуганный этими ударами и яростным видом отца, трепеща от страха, я забрался под стол, полагая, что там буду в безопасности. И вдруг вижу, что отец мой, совершив свою экзекуцию, подходит ко мне. Я дрожу еще пуще. Он берет меня за волосы, вытаскивает из-под стола, тащит на середину комнаты и отвешивает мне несколько пощечин: «Теперь ступай с своим mensa, я тебя проучу».

Он всегда и впоследствии с неудовольствием смотрел, причин чего я никогда не мог понять, на то, что я занимался развитием своего ума и способностей. Книги, флейта и тетради, когда они попадались ему под руку, бросались в камин. И всегда несколько ударов или весьма внушительных распеканий следовали за сожжением моих книг. Единственным чтением, им терпимым, было Евангелие. Можно было подумать, что из меня хотели сделать богослова, ибо беспрерывно он заставлял меня читать библию и книги, имевшие к ней отношение».

Строгости отца Фридриха к нему, его сестрам и братьям, дурное обращение, часто доходившее до крайностей, постоянное стеснение свободы и преследования за самые невинные желания, вечный страх, – все это вместе побудило Фридриха уйдти из отцовского дома. «Я занял несколько сот дукатов, ибо, при рассчетливости отца, у меня зачастую в кармане не было ни гроша; я сообщил свой план Кейту и Катте. Мы условились на счет дня бегства, и когда уже мы были совсем готовы пуститься в путь, отец мой все узнал из анонимного письма, меня арестовали, избили, надавали пощечин. Не явись на выручку мне моя добрая и чудная мать с сестрой (маркграфиней Байрейтской), которой досталось порядком, я думаю, что я так бы и не поднялся от полученных ударов. Меня отправили в Кюстрин».

Кейт спасся. Катте посадили в крепость. В Кюстрине Фридриху подавали арестантской пищи как раз на столько, чтоб не умереть с голоду, потом стали присылать одно из обеденных блюд королевского стола. Казалось, все приходило к концу, как вдруг в одно утро входит в камеру Фридриха офицер с несколькими гренадерами. Все были в слезах.

– Ах мой принц, мой милый, мой бедный принц, – сказал офицер тогда.

Фридрих думал, что ему решено снять голову.

– Да говорите же, я должен умереть? Я готов на все, что бы ни задумали варвары. Только бы поскорее.

– Нет, мой дорогой принц, нет, вы не умрете, но позвольте, чтоб эти гренадеры подвели вас к окну и продержали вас там.

И действительно, гренадеры подвели Фридриха к окну, держали его голову, чтоб он мог видеть, что происходило за окном, а там вешали Катте. «Ах, Катте! – кричал Фридрих, – я умираю». Этим Фридрих обманул тех, которые заставляли его силой смотреть на это жестокое и варварское зрелище.

В военном совете обсуждался вопрос о том, следует ли казнить самого Фридриха. Несколько генералов, разделявшие строгости отца его, подали голоса за казнь. «Я, – говорит Фридрих, – знал их и, вступив на престол, обращался с этими подлыми льстецами, как будто мне и не были известны их подлости. Никогда они не были предметом моей мести».

Другой случай был следующий. Он взял в свой полк солдата, дезертировавшего из под команды Сидова. Последний, узнав это, потребовал обратно солдата. Фридрих написал ему письмо, прося оставить ему этого человека, за которого он отдавал ему двоих. Вместо ответа Сидов сказал отцу Фридриха. Тот велел немедленно возвратить этого солдата. Фридрих отправил его Сидову, умоляя командира не наказывать беглеца. Но Сидов тридцать раз провел его под розгами, известив Фридриха об этом. И когда Фридрих вступил на престол, Сидов не был смещен.

Выпущенный из Кюстрина, Фридрих узнал, что мать его однажды уговорила братьев и сестер арестованного пасть к ногам короля, чтоб вымолить ему прощение. Принцесса Байрейтская, как самая старшая, бросилась к ногам отца, и получила несколько пощечин. Остальные просители устрашились и бросились под стол. Отец с палкой в руке приготовился бить этих малюток, но тут подошла графиня Камеке, гувернантка, и стала просить прощения за детей. «Убирайтесь вы», – сказал, король. Та не спустила, завязался спор. Графиня рассерженная сказала королю: «Чорт вас возьмет, если вы не оставите в покое моих бедных деток», – и с решительностью вытащила их из-под стола, провела в другую комнату. На другой день король увидел графиню и блогодарил ее за то, что она помешала ему сделать глупость. «Я всегда буду вашим другом», – сказал он, и сдержал слово.

Без сомнения, подобные сцены оставляли глубокий след в душе Фридриха, как и все воспитание должно было отразиться на развитии личности короля. Отсюда нетрудно объяснить и скрытность Фридриха II, любовь к насмешкам, страсть его унижать людей, его неверие, и некоторый, так сказать, дурной тон в его обстановке.

С первых же бесед с Каттом король не пожалел красок, чтоб выставить в смешном виде своих литературных приятелей. Вот, например, как изобразил он Ла-Метри: «Он веселый, любезный, ветренный. У него есть ум, некоторые познания и извращенное воображение. Он был так легковерен, что допускал все, в чем только хотели уверить его, и такой взбалмошный, что писал ужасы на людей, которых совсем не знал. Если те, на кого нападал он, сетовали, он извинялся перед ними и обещал исправить свою ошибку. Затем он вознаграждал их похвалами, каких они заслуживали столько же, сколько и ужасов. Он был очень бескорыстен и считал себя счастливейшим человеком при безденежье. Тогда он раздевался и голый расхаживал по комнате, бил себя по ляжкам, приговаривая: «У меня нет денег, браво; у меня нет денег».