– Да, так и было. Мама часто за него волновалась, когда он на несколько дней пропадал, а в это время мог водиться с какими-нибудь личностями типа…

– Моего папаши.

– Да.

– А он был пьян, когда он… когда он решил свести счеты с жизнью, он уходил в запой?

– Да, он пил.

– Его твоя мама нашла?

– Нет, – вспыхнула Эйглоу. – Ты хочешь знать, как это было? По-твоему, это так важно? Хочешь узнать?

– Прости, – сказал Конрауд. – Я не хотел лезть к тебе в душу… Я тут просто подумал… даже не знаю, как это выразить… Вам никогда не приходило в голову, что с ним было так же, как и с моим отцом? Что речь о преступлении?

– Преступлении?

– Что его постигла такая же участь?

Эйглоу уставилась на Конрауда во все глаза, и он понял, что ее подобная мысль никогда не посещала.

– Вовсе нет!

– А если они все-таки начали сотрудничать? – продолжал Конрауд. – Если они кого-нибудь рассердили? Если смерть моего отца как-то связана с их делишками?

– Ты так считаешь?

– Сперва погиб один, а через короткий промежуток и второй. Ты можешь представить, что между этими смертями есть какая-нибудь связь?

– Нет, это исключено. Исключено! А ты почему так решил?

– У меня нет никаких оснований, – сказал Конрауд. – Пока мы не встретились, я не знал, что случилось с Энгильбертом. Потом я все думал об этих вещах, и мне пришло в голову, что наши отцы снова начали сотрудничать. Мой отец явно снова стал интересоваться этими темами. Эфирным миром.

Эйглоу долго сидела молча, размышляя над словами Конрауда. Он выдвинул версию, которая не приходила к ней все те годы со смерти отца.

– Его обнаружили не мы. Его кто-то нашел в Проливном порту, – тихо проговорила Эйглоу.

– Как?..

– Было похоже, будто он то ли собирался поплавать в море, то ли упал в воду. Полностью одетый. Мы не поняли, где именно его нашли. Повреждений на теле не обнаружилось. Иногда он заходил на корабли, где можно было достать водку. В порту.

Из кухни донесся звон разбитой посуды: кто-то уронил тарелку. Полуденный наплыв посетителей схлынул, и сейчас они были в ресторане почти в одиночестве.

– А кровь они на алкоголь проверили? Вроде должны были.

– Да, как я и сказала, он пил.

– И был полностью одетым? – спросил Конрауд.

– Да.

– И в обуви?

– Да.

– И у него ничего не украли, или?..

– Нет. Но у него и красть-то было нечего.

Они долго сидели молча друг напротив друга, словно время за их столиком замерло.

– Не могу даже представить себе, каково ему было, – прошептала Эйглоу. – Не могу об этом думать без содрогания.

Под вечер Элисабет навестила брата. Она жила одна и ходила к нему, когда ей было не с кем поговорить, особенно в последние годы. Работала она в библиотеке, и когда он спросил, как у нее дела, она, как обычно, ответила, что, слава богу, дел много. Люди по-прежнему читают книги. Еще она была волонтером в центре для жертв сексуального насилия, но говорила об этом редко, вообще не любила распространяться о себе и своих делах – такой она была всегда. Телосложение у нее было крупное, волосы черные как смоль, лицо, сужающееся книзу, и пронзительные карие глаза над длинным острым носом. Одевалась она весьма мешковато, часто в толстые свитеры, в холодные зимы даже сразу в два – в три, в плотные юбки и зимние ботинки. Еще у нее была весьма живописная коллекция шапок, и она порой умудрялась носить их даже по две за раз.

– Все расследуешь дело этого Сигюрвина? – спросила Бета, когда уже долго просидела у него и собралась уходить. – Его ведь, да?

– Я не собирался туда встревать, – ответил он, – но как-то получилось, что я все больше и больше втягивался.

Конрауд даже не знал, что отвечать сестре. Он рассказал ей о Вилли и его сестре, и о человеке, которого Вилли видел на Эскьюхлид. Этим делом занималась полиция, и она оценивала новые сведения. Он считал, что его беседы с пастором или с Ольгой не входят в понятие «расследование дела»: он просто так коротает время на пенсии. Уволился он при первой возможности, устав от работы в полиции, и возвращаться не собирался. Может, с этим все получилось так же. Как и со всем остальным в последнее время, ему не хватало цели, стабильности – что довольно странно для человека в его возрасте. Он покуривал сигариллы, хотя курильщиком не был. Уделял время расследованию преступления, хотя в полиции не работал. И, что ему самому казалось самым странным: был пенсионером, хотя старым себя я не ощущал.

Может, это были естественные чувства для человека, мало-помалу приближающегося к преклонному возрасту. Конрауд был одним из последних исландцев, родившихся в годы датского владычества[23]. В день после его рождения Исландия была провозглашена независимой республикой на Полях Тинга при проливном дожде. Один миг своей жизни, такой краткий, что и измерить невозможно, он был подданным датского короля. Он обижался, когда отец дразнил его этим, но с годами он полюбил эту свою связь с Данией, пусть даже она и была только шуткой.

Он был жизнерадостным ребенком, и ему было нипочем, что одна рука у него какая-то странная. В левой руке у него было меньше подвижности и силы, чем в правой. Когда он вырос и поумнел настолько, чтоб спросить, почему такая разница, ведь у всех его знакомых руки одинаково сильные, – мать попыталась донести до него, что причину следует искать при его рождении. Он не стал надолго задумываться об этом, ведь он не знал, что значит две здоровые руки, ему было не с чем сравнивать, – он знал лишь, что немного отличается от других. Когда он пошел в школу, его порой дразнили этим, но он не принимал это близко к сердцу, особенно прилежно занимался физкультурой и плаванием и участвовал во всех уличных играх детей. Его прекратили дразнить, и со временем уже мало кто замечал, что одна его рука слегка отличается от обычных рук с кистью и пятью пальцами. Лишь сам Конрауд знал, какая она на самом деле бессильная, когда доходит до дела.

В школе его класс вела богобоязненная учительница лет шестидесяти. Она верила в чудеса и велела Конрауду для полного излечения руки молиться об этом Богу. Ведь сам Иисус исцелил сухорукого, нарушив тем самым правило дня субботнего. Из ее слов следовало, что сын Божий был знаком с такой проблемой, и тем легче ему было ее решить.

Тетя Конрауда с севера, сестра отца, баба из глухой долины, во всем придерживающаяся старинных верований, говорила, что сухая рука – примета несчастья и наказания. Правда, она считала, что это наказание предназначается не самому невинному дитяте, а что это послание с того света за злые деяния в прошлом, – и всегда обращалась с этими соображениями к своему «так называемому брату», как она все время звала отца Конрауда.

В детстве Конрауд порой замечал, как по городу ходит малорослый мужчина в пальто. Ему говорили, что это большой поэт. Общего с Конраудом у него было то, что у поэта одна рука тоже была сухая. Говорили, что в детстве ему из-за этого приходилось туго, и даже, что в этом заключалась одна из причин его раздражительности и тяжелого характера, – но в то же время как раз это и сделало его превосходным поэтом.

– Почему ты все молчишь? – спросила Бета и посмотрела на брата, полностью ушедшего в свои мысли. Конрауд решил не рассказывать ей, что встречался с Эйглоу. Бета знала эту догадку брата, что их отец снова начал заигрывать с сеансами ясновидения перед тем, как его закололи. Конрауд рассказал ей, как через пару месяцев после смерти их отца погиб медиум, сотрудничавший с ним во время войны, и задумался, не взялись ли те мошенники за старое.

– Он, видимо, сильно разнервничался, услышав, что папу убили, – сказал Конрауд. – Он никуда не смел выйти без сопровождения, никогда не выключал у себя свет. Темноты боялся.

– Не думаю, что медиумы боятся темноты, – сказала Бета. – Хотя, может, они ее как раз больше всех и боятся.