А я слушаю и всем телом дрожу — а как съедят гада подземного с глазами его янтарными, улыбкой солнечной — когда не сердится, — с руками крепкими?
— Так что иди ты домой, девка, — говорит повариха, — раз уж он тебя отпустил. Ничем ты теперь ему не поможешь.
Я глаза опустила, обняла ее — жалко гада бешеного, но домой пуще хочется, — и кольцо изумрудное повернула камнем вниз.
И очутилась я не в лесу — в горнице своей. Сидит батюшка чернее тучи, Марья с лица спала, глаза все выплакала. Увидали меня, заахали, чуть в объятьях не задушили.
— Как же ты вернулась, доченька? — спрашивает отец. — После письма твоего и не думал, что увижу тебя!
— Сам меня Кащей отпустил, батюшка, — говорю, — пожила у него и хватит.
Марьюшка сердится:
— Что же ты, батюшка, Алену не напоил-не накормил, а сразу с расспросами пристал!? Устала она небось от пути трудного!
Дорога моя из подземного мира одно мгновение заняла и никак меня не утомила, но не стала я сестричку поправлять. Кликнул отец стряпуху, велел обед богатый готовить, а пока повела меня Марьюшка в баню мыться-купаться. Ох, хорош был пар да вода горячая! Напарила меня сестричка любимая, спину натерла, одежду нарядную выдала, сама пироги да щи поставить успела. Смотрит на меня, волосы расчесывающую и радуется, обнимает меня ласково.
Спустилась я в трапезную пообедать — отец солнцем сияет, здравные речи говорит. Поели, да стали меня сестрица да батюшка выспрашивать о жизни в подземном царстве. Всю я правду рассказала, ничего не утаила.
— Ты прости меня, доченька, — повинился отец, голову повесив, — я Кащею когда обещание давал, на монисто золотое кивал, что матушке твоей за рождение Марьюшки подарил. Ведь дороже его и у царя нету. А он видишь, злодей, на деток моих позарился.
— Но он же тебя спас, батюшка, — бормочу, кудри свои пальцами тереблю. — За это одно я ему всю жизнь кланяться должна.
— И работать тебя заставлял, черным трудом наказывал, — продолжает отец.
— Зато я лопаты больше не ломаю, — улыбаюсь, — и трудной работы не боюсь.
Батюшка посмотрел, нахмурился, бороду погладил.
— Да позором тебя покрыть намеревался…
— Да пугал больше, батюшка, — вздыхаю я, — так-то и пальцем не тронул… Все больше я его жалила, а терпел ведь…
Удивленно на меня посмотрели родные, да я и сама себе удивилась.
Проснулась я на следующий день в мягкой кровати своей. Рано проснулась, пошла за травками в лес сходила, вернулась, разложила их — а делать-то больше нечего! Взяла метлу двор подмести — работа так и спорится. Набрала воды в лохань, полы по терему вымыла. Пошла на кухню, Марьюшке помогла завтрак приготовить — она песню поет, я подпеваю, радуюсь.
Смотрят на меня родные и все удивляются, а я тоскую и тоску ту работой перебиваю. Но днем можно печаль делами заглушить, а куда ночью от нее денешься?
Так три дня я работала, а на четвертый с утра подошла к сестрице с батюшкой, поклонилась:
— Ты прости меня, отец, прости, сестрица любимая. Но вернулась я сюда, и вроде радоваться должна, а только тошно мне, тяжело, сердце льдом колет. Боюсь, сгинул там Кащей, а я до конца дней своих доживу и не узнаю, жив он или нет. Обратно я пойду, не серчайте, и дайте мне свое благословение.
Марьюшка разрыдалась, а батюшка помрачнел, вздохнул тяжело.
— Не такой доли я тебе хотел, доченька, да видать, деваться некуда.
— Некуда, — киваю виновато. — Хоть и отпустил меня Полоз, а нужно нам слово держать, раз спас он тебя. Сам ты говорил, слово купеческое должно быть крепче стали. Ну же, обнимите меня и не поминайте лихом, родные мои. Авось еще свидимся.
Поплакали мы, пообнимались, дал мне батюшка с собой даров богатых, да свое родительское благословение. А Марьюшка воет — слезами заливается.
— Не плачь, — говорю ласково, — сестрица, как-нибудь все уладится, буду я вас навещать, будете вы ко мне приезжать.
Поцеловались мы, повернула я кольцо изумрудом наверх — да и очутилась у терема золотого в царстве подземном.
Гляжу вокруг — а погоды-то гневаются, небо тучами черными покрылось, ветер северный по земле бежит, ржут лошадки жалобно, псы воют тоскливо. Отворилась дверь, вышла на крыльцо Авдотья Семеновна — похудевшая, побледневшая.
— Ить вернулась никак? — говорит радостно. — Что забыла-то тут, девка глупая?
— Долг забыла отдать, — отвечаю, — принимайте обратно на хозяйство, Авдотья-матушка. А не слышно ли чего о дружине нашей?
Авдотья глаза щепотью вытерла, за щеки схватилась.
— Да уж три луны, считай, прошло, как уехали. И ни слуха о них, ни весточки. Только зореньки встают кровавые, да идут холода с северов лютые.
— Это что же, — удивилась я, — три месяца меня не было?
— Ровно три, — кивнула повариха, — и три денечка сверху. Давно уж вернуться должны были с победою. А раз нет их — знать, беда случилась!
Я застыла, горло сжала ладонью.
— А как найти это царство Хель? — спрашиваю.
— Что его искать, детонька, — грустно ответила повариха, — вот откуда тучи снежные идут, там и Хель лежит ледяной, мраком укрытый.
Я мешки с дарами на землю побросала, постучала сапожками о землю, порылась в мешке, взяла тулупчик меховой да шапку с рукавицами.
— Я пойду, — говорю, — царя нашего выручать.
— Да куда ж ты пойдешь, деточка? — ахнула Авдотья. — Потеряешься, а не потеряешься — замерзнешь, а не замерзнешь — так съедят тебя.
— Ну и пусть, — отвечаю упрямо. — А только пока своими глазами его могилу не увижу, не успокоюсь.
Покачала головой повариха, дала с собой в дорогу яблок румяных и пирожков горячих, сала соленого да хлеба сушеного. Прыгнула я на коня верхом и поскакала навстречу тучам черным.
Долго я ехала, дни как камушки из-под копыт пролетали. Днем коня вскачь пускала, ночью под брюхом его ночевала, чтобы теплее было. Чем дальше, тем холоднее — уже и снег землю укрыл, поля с пшеницей заморозил, яблоки на яблонях почерневшие висят.
Много дней прошло — и доехала я до ворот ледяных меж двух гор высоких. Спешилась, гляжу — а у ворот тех вся дружина Кащеева в лед вмороженная вместе с жеребцами стоит. Начала я метаться, Полоза искать — нет царя среди ледяных статуй, нет и его могилы.
Я коня отпустила, ночи дождалась, пошла к воротам тем огромным. Нашла трещинку во льду, внутрь проскользнула и обомлела. Горит во тьме прямо у ворот костер огромный, а у костра спинами ко мне сидят три великана ростом выше деревьев, похлебку варят и хвалятся.
— Завтра, — говорит один, — будет наш повелитель Кащея пытать, голову ему отсекать. А потом пойдем мы войною на царство Медное.
— А почему, — ревет другой, — до сих пор его не убили, зачем хранили?
— Знает он, — отвечает третий, — слово заветное, заклинание могущественное, произнесешь — и будут служить тебе духи земные и небесные, и не будет никого в трех мирах сильнее. Повелитель его голодом и холодом пытал, плетью полосовал, железом каленым жег, а не сказал Кащей ничего. Вот господин терпение и потерял, казнить будет врагам в назидание да чтоб слово заветное никому другому не досталось.
Я послушала, слезы сдерживая. Главное — жив, а дальше справимся! Мышкой вдоль ворот к горе проскользнула, в темноту, и побежала вперед, сквозь пургу, к огромному дворцу, вдалеке виднеющемуся. Свет шел от того дворца белый, будто кто зачаровал его.
Долго я бежала. Ветром меня секло, градом било, замерзла я, устала — но успела к утру.
Посреди ледяной пустыни возвышался дворец повелителя страны Хель, как глыба слюдяная, прозрачная, ни окон, ни дверей в нем — одни ворота в стене. Ворота те великаны охраняют, от них через ров мост перекинут, а во рву вокруг дворца река ледяная течет.
Спустилась я к реке, пробралась под мост, и пошла тихонько на ту сторону, стараясь снегом не хрустеть. Побрела вокруг дворца — вдруг есть где щелочка? Увидела решетку морозную, протиснулась сквозь нее и попала в трубу водную, помоями замерзшими облепленную. Вышла я по ней на кухню тихую, прокралась во двор — край неба уже занимается, а во дворе ледяного дворца палач топор точит, колоду мочит.
