Кстати заметим: не всегда это делалось из доброты, которая могла бы породить подобную благотворительность, а по каким-то неписаным законам некоторых знатных семей. Возможно, еще много веков назад их предки просто из любви к народу оказывали подобные благодеяния, помощь и поддержку. Но постепенно, со сменой поколений, эта добродетель закоснела и превратилась в обязанность, став традиционной. Впрочем, столь безоглядная благотворительность графа была его единственным занятием и развлечением. Она наполняла довольно праздную жизнь потомственного дворянина, которого, в отличие от соседей и людей его сословия, не интересовала даже охота, смыслом и содержанием неизменно подтверждая его могущество. Граф только тогда чувствовал, что совесть его чиста, а честолюбие удовлетворено, когда для одного приобретал табачную лавку, для другого - лицензию, для третьего - должность, для четвертого - аудиенцию. Если же кому-либо из подопечных помочь не удавалось, душа у него болела. Но Морстин не отступал и обращался во все инстанции, пока не исполнялась его воля, а значит, и воля находившегося под его крылом подопечного. Поэтому крестьяне любили и уважали графа. Ведь народ и понятия не имеет о том, что толкает сильного помогать слабым и беззащитным. Он просто мечтает о "добром господине" - и часто в своей детской доверчивости оказывается благороднее того, кого водворяет на пьедестал. Глубочайшее желание народа - увериться в могуществе и справедливости властителя. Поэтому он так беспощадно мстит господам, когда те его разочаровывают, словно ребенок, который, к примеру, окончательно доламывает свой игрушечный паровоз, когда тот перестает двигаться. Поэтому-то народ, как и детей, надо одаривать прочными игрушками и справедливыми господами.
Занимаясь покровительством, благодеяниями и поступая по справедливости, граф Морстин, конечно, не задумывался об этом. Ведь побуждения, приводившие кого-либо из его предков к милосердию, доброте и справедливости, жили в крови - или, как теперь говорят, в "подсознании" внука.
Исполняя свой долг по отношению к слабым, Франц Ксавер испытывал глубокое уважение и почтение к тем, кто стоял выше его. Его кайзеровско-королевское Величество, которому служил граф, всегда оставался для него явлением, выходящим за рамки обыденного. Для графа, например, было бы совершенно невозможно воспринимать императора как человека. Вера в незыблемость власти так глубоко засела в душе Морстина и была настолько сильна, что он любил императора не за человеческие, а за императорские качества. Граф порывал с друзьями, знакомыми и родственниками, если те в его присутствии позволяли себе обронить непочтительное, с точки зрения Морстина, словечко об императоре. Вероятно, уже тогда, задолго до крушения монархии, он предвидел, что легкомысленные шутки могут стать опаснее политических убийств и парадных речей честолюбивых и возмущенных идеалистов. Разумеется, мировая история разделила бы взгляды графа Морстина. Ведь старая Австро-Венгерская монархия умерла не от пустого пафоса революционеров, а от насмешливого неверия тех, кто должен был стать ее верой и опорой.
II
Однажды, за несколько лет до великой войны, которую называют мировой, графа Морстина "секретно" уведомили о том, что в ближайшее время в Лопатинах и их окрестностях пройдут императорские маневры. На несколько дней, на неделю или дольше, император остановится в его доме. Морстина охватило волнение, он поехал к окружному начальнику, переговорил с влиятельными людьми и местным советом, заказал для полицейских и ночных сторожей всей округи новые мундиры и сабли, провел беседы с духовными лицами всех трех конфессий, с греко-католическим, римско-католическим священниками и с раввином, написал речь для бургомистра, украинца, которую тот не мог прочесть и потому выучил наизусть с помощью учителя; купил белые платьица для деревенских девочек, поднял тревогу среди комендантов окрестных полков, и все это - "по секрету всему свету"; таким образом, уже к весне, задолго до маневров, везде и всюду знали, что в Лопатины приедет сам император. Тогда граф был уже не молод, он рано поседел и осунулся, по мнению представителей своего сословия, этот старый холостяк отличался странностями и причудами, словно явился из другого мира. Его ни разу не видели с женщиной. Никому в этих краях он не предлагал руки и сердца. Никогда не замечали, чтобы граф пил или играл в карты. У него не было никаких пристрастий, кроме борьбы с "национальным вопросом". Именно к тому времени так называемый национальный вопрос в монархии начал обостряться. Каждый человек - хотел он того или же только делал вид, что хотел, - заявлял о своей принадлежности к одной из многочисленных наций, которые существовали на территории старой монархии. Как известно, в девятнадцатом столетии было сделано открытие: каждый индивидуум должен принадлежать к определенной нации или расе, если желал, чтобы его считали настоящим гражданином. "От гуманизма через национализм к зверству", - сказал австрийский писатель Грильпарцер. Вот когда появился национализм, первая ступень к тому зверству, которое мы сегодня наблюдаем. Национальные настроения: в то время было ясно, что они вырастали на основе диких нравов. Так и сложилась "нация" нового времени. Это были фотографы, по совместительству - члены добровольной пожарной дружины, так называемые художники, не нашедшие места в Академии изобразительных искусств из-за отсутствия таланта и подвизавшиеся поэтому оформителями вывесок или обойщиками, учителя народной школы, мечтавшие о средней, помощники аптекаря, метившие в доктора, дантисты, так и не ставшие зубными врачами, мелкие почтовые и железнодорожные служащие, банковские чиновники, лесники и все те, кто напрасно претендовал на определенное влияние внутри буржуазного общества. Постепенно так называемые высшие сословия уступали им. И люди, которые всегда считали себя австрийцами - в Тарнополе, Сараеве, Вене, Брюнне, Черновцах, Одербурге, Троппау, - австрийцами и никем другим, теперь, повинуясь "требованиям времени", стали заявлять о своей принадлежности к польской, чешской, украинской, немецкой, румынской, словенской, хорватской "нации" и т.д.
