Весна подходила к концу. Скоро придет лето, за ним сбор урожая… а там и дата, назначенная для свадьбы.
– Решайся, Дольса, ради всего, что тебе дорого.
– Я не знаю.
Дрожь в ее голосе поразила Уго. Теперь уже он молчал и слушал, как она плачет. Он не знал, что делать, как ее утешить. Прежде Дольса никогда при нем не плакала.
Ее мать. Ее семья. Саул. Она не могла предать их, бежав вместе с… Дольса не договорила.
– С христианином? – закончил за нее Уго.
Девушка покачала головой: дело не только в этом. Ее ведь готовили и учили, чтобы она стала врачом. Она умеет читать и писать. Знает латынь… Занимается медициной. Матушка покончит с собой. Она ведь вдова, у нее осталась только дочь! Дольса представляла себе Астругу – сбитую с толку, лепечущую, зовущую свою дочь. А дедушка, дедушка – что плохого он совершил в жизни, чтобы любимая внучка сделала его несчастным, исчезнув из его жизни под руку с христианином? На семью Саула обрушатся бесчестье, глумление и горе. А вся вина будет на ней. Дольса не была готова принять такой груз вины на всю жизнь.
– Уго, я не могу.
– Ты сказала, что любишь меня.
– В этом мое несчастье.
– Но…
Лицо девушки окаменело, как никогда раньше.
– Ты что, не понял? – выкрикнула Дольса. – Отстань! Я не могу! Не заставляй меня мечтать!
В голове Уго планы побега мешались с планами самоубийства. Дольса упорствовала в своем отказе, она кричала и даже бранилась. А Уго замыслил бросить и Маира, и проклятые виноградники, и вино, и евреев… Все было так чудесно рядом с Дольсой! Он мог бы пойти гребцом на галеру или куда угодно. Да, это означает предать матушку, но ведь и матушка предала его с тем бондарем.
Он мог бы похитить Дольсу. Эта мысль много раз вспыхивала в его голове. Похищение женщин – иногда по обоюдному согласию, иногда против воли – было делом нередким. Уго фантазировал, как это можно сделать: приблизиться, застать врасплох, увести с собой по возможности наименее насильственным образом. И все-таки даже в мечтах Уго не мог представить себе Дольсу, покорно смирившуюся с похищением. Наверное, она бы его… убила. Уго со вздохом отказался от этой идеи. Еще он мог бы подойти к Дольсе, попросить прощения, и они продолжили бы встречаться, как раньше, – украдкой и втайне от всех… пусть даже она и будет замужем. Шел август, до свадьбы оставалось чуть больше месяца. И тогда другой мужчина сделает Дольсу своей. Увидев обнаженную Дольсу в объятиях другого и ужаснувшись этой картине, парень с силой стиснул рану на правой руке, которую заработал, стараясь отогнать то же самое видение: тогда Уго обрушил свой гнев на деревянный столб в давильне. В голову ему лезли самые отчаянные замыслы – например, убить младшего Саула, но такие идеи он сразу отметал. Ему пора уже смириться с очевидностью: Дольса никогда не будет с ним. Она же сама говорила, что знает латынь. А он ничего не знает. Уго снова надавил на рану: боль отвлекала от тяжелых дум. Это была длинная, хотя и неглубокая ссадина на правой ладони. Уго сам ее обработал, вылив на ладонь немножко aqua vitae из пузырька. Не так было больно от ссадины, как от жжения.
Уго долго рассматривал пузырек, ему пришла в голову новая мысль. Затем юноша взболтал содержимое, посмотрел на свет, поднес склянку к губам и сделал глоток.
Уго знал, что не умрет, – ведь не погубила же aqua vitae Лысого Пса. Однажды, притворившись, что спрашивает из чистого любопытства, подмастерье расспросил Маира о чудесном напитке. Еврей, и сам долго раздумывавший, почему тот солдат умудрился выжить, заглотив два пузырька aqua vitae, ответил так:
– Уго, это была первая перегонка из вина. Я собирался приготовить на основе этой жидкости настойку или перегнать ее еще несколько раз, чтобы сэкономить время. Едешь на войну – подготовься как следует. Вот почему, как я понимаю, тот парень не умер от большой дозы. Aqua vitae еще не дошла до степени окончательной очистки. Ты ведь и сам, наверно, пробовал aqua vitae на вкус во время дистилляции – проверял капающую из змеевика жидкость, чтобы понять, закончен процесс или еще нет. Чем больше раз мы перегоняем aqua vitae, тем сильнее ее дух и крепче вкус, тем острее обжигает нам губы даже малая капелька и тем ярче горит язычок пламени, когда мы проверяем крепость. Отсюда вывод: после начальной перегонки, когда aqua vitae еще плохо горит, она не убивает человека.
Уго восстановил в памяти трудоемкий процесс изготовления aqua vitae. После начальной перегонки они выливали из котла половину вина, а остаток подвергали второй перегонке. На сей раз в дело шли только семь частей из десяти, а потом совершалась и третья перегонка – с пятью частями от этих семи. Как правило, операцию повторяли три раза, однако допускалось и семь, и даже десять перегонок.
– Вы уверены, что от первой перегонки не умирают? – уточнил подмастерье.
– Я уже столько выпил… И вот он я.
Уго отметил, что aqua vitae первой перегонки, опускаясь в желудок, обжигает как огонь. В горле першило. Уго закашлялся, в горле запершило снова. Зато уже через несколько мгновений душа его успокоилась и тяжелые думы исчезли без следа. Маир был прав: от этого не умирают. И Уго привык заливать свои долгие бессонные ночи глотками aqua vitae, приносившей с собой забвение.
Субботы Уго использовал для работы на винограднике Святой Марии, поскольку евреи справляли Шаббат, а Маир заявил, что, если он не работает сам, работать не должен и его подмастерье – как не работает по субботам и его служанка; к тому же – тут Маир подмигнул – ему приятно думать, что в святой день отдыхают даже лозы.
Была первая суббота месяца августа 1391 года, и Уго, безвылазно проведший две недели в давильне и на винограднике Саула, решил отправиться на церковный надел. Потом он намеревался сходить в город, это было недалеко. В тот день Уго работал мало. Главными собственниками земли в принципате являлись король, его вельможи и Церковь. Церковь, по закону не имевшая права торговать своим имуществом, отдавала наделы в бессрочную аренду, и земля, таким образом, уже не считалась церковной – эта скрытая перепродажа приносила Церкви немалый доход. Однако храм Святой Марии возделывал свой виноградник руками двух старых поденщиков, которых куда больше работы интересовали вино и женщины, иногда забредавшие в эти места. Уго решил, что раз поденщикам нет никакого дела до виноградника, то ему – и подавно.
– Я ухожу, – объявил парень еще прежде, чем солнце достигло зенита и летний зной сделался невыносимым.
Уго решил выйти к морю, вдохнуть его ветер, окинуть взглядом горизонт. Да, созерцание этой далекой линии окрыляло его надеждой, ему хотелось оказаться на одном из кораблей, которые входят в Барселону или отправляются в плавание. Вот его судьба. Подальше отсюда, чтобы Дольса с ее мужем остались позади.
– Вот, отнеси это святым отцам. – Поденщик указал на корзину с персиками.
Уго подавил искушение обругать этого лоботряса. Он не хотел ничего никому относить; церковники нагло пользовались его трудом. И все-таки Уго взвалил корзину на плечо: спорить со старым лентяем ему тоже не хотелось. Правда, парень заранее знал, что теперь ему придется – как бывало почти всегда – выслушивать бесконечные пререкания священников из Святой Марии.
Шесть лет тому назад архидиаконом храма был назначен несовершеннолетний Беренгер де Барутель, и в отсутствие твердой руки весь церковный причт и почти семьдесят бенефициариев начали грызню за почести, а также имущество и доходы этого богатого храма. Уго никак не мог запомнить, какой пост занимает выскочивший навстречу корзине с персиками мужчина – то ли второй, то ли третий бенефициат часовни Святого Фомы. Был День святого Доминика, и в эти субботние часы служилась только одна малая месса в боковой часовне, поэтому суета этого бенефициата, а потом и другого, прибежавшего следом, сразу привлекла внимание других бездельников, болтавшихся в церкви.
