Дни тянулись мучительно, и только когда сама Рехина коварно пошла на приступ – парень в этот момент был занят чисткой кувшинов в погребе Саула, – Дольса наконец-то себя проявила.

– Что ты здесь делаешь? – Дольса почти орала на подругу, застав ее в погребе: Рехина нежно ворковала с подмастерьем и при каждом его движении норовила прижаться грудью.

– Я просто… – смущенно забормотала прелестница.

– Замолчи! Он – мой… – Дольса не договорила. – Мой дед владеет этим погребом, – торопливо поправилась девушка. – И тебе здесь не место. Ты и сама знаешь: мы можем находиться только наверху.

– Мне нужно было поговорить с Уго.

– Не о чем тебе с ним говорить!

Голос Дольсы звучал хрипло и угрожающе.

– А может быть, у него найдется что сказать, – не уступала Рехина.

Уго заметил, как блеснули в полумраке глаза его подруги.

– У тебя есть что сказать? – с вызовом спросила Дольса. Уго отвел взгляд от Рехины и пожал плечами. – Вот видишь? – победно вскинулась Дольса. – Теперь ты довольна? Ступай прочь из погреба!

Рехина сдалась и, не глядя на Уго, поднялась по лесенке.

Дольса перестала обращать на подругу внимание, она дожидалась, когда закроется дверь в погреб над ее головой.

– Рехина тебе больше по вкусу? – спросила девушка чуть слышно, все так же стоя на лестнице; голос ее совершенно переменился.

– Нет!

Уго подошел к нижним ступенькам, не зная, должен ли он подняться, или Дольса сама к нему спустится.

Ни того ни другого не произошло.

– Тогда почему ты был здесь с ней?

– Она спустилась… Пришла сюда… Но ничего не было, – добавил Уго. Голос его дрожал. Почему он так не уверен? Почему оправдывается? – Дольса, я…

– Я надеюсь, что такое больше не повторится. Рехина – она нехорошая. Я уже несколько раз говорила матери, но… Кажется, между семьями существует какой-то договор. Приглядись хорошенько к ее носу! Внимательно! Ты не увидишь, что она повернула голову или смотрит в чью-то сторону, если хочет узнать, о чем говорят люди. Она никогда не хмурится, всегда кажется такой веселой и приветливой. Ты не услышишь от нее ни одного дурного слова или оскорбления. Но нос ее выдает: ноздри едва заметно раздуваются, и в тот момент, когда она прислушивается к чему-то, чего слышать не должна, нос как будто кривится на сторону. Она не в силах с ним совладать. Она способна обмануть всех и вся, кроме своего носа. Этот нос!..

И Дольса исчезла так же внезапно, как и появилась.

Вспомнив тот день, Уго грубо подстегнул вола.

– Да что с тобой, мальчик? Не вымещай свои невзгоды на животном.

Услышав голос Маира, Уго понял, что ударил вола слишком сильно.

Но в общем-то, поделом. Речь, конечно, не о волé – о Дольсе. Вот кто заслужил этот удар: после происшествия в погребе девушка опять перестала с ним разговаривать и вообще замечать. Зачем же тогда она вмешалась, когда застала их с Рехиной?

С тех пор внимание Уго то и дело переключалось с носа Рехины на груди, туго вздымавшие ткань ее платьев. Юноша не подметил ничего из того, о чем предупреждала Дольса, хотя та, стоило им встретиться втроем, всячески ему на это указывала, сурово выпячивая подбородок: смотри, мол, все так и есть, надо только лучше приглядеться. И Уго приглядывался: то к носу Рехины, то к сиськам Рехины…

Ученик винодела пробовал с головой уйти в работу и отрешиться от всех своих вопросов, на которые не существовало другого ответа, помимо того, что он – христианин. В ту пору они с Маиром выпалывали траву и убирали лишние отводки. Потом аккуратно окапывали каждую лозу вокруг основания и, стараясь не задеть корней, оставляли ямку для поступления воды. А вино уже жило своей жизнью в бочках и кувшинах. Уго работал и на винограднике Святой Марии, а еще ему приплачивали за помощь на других виноградниках, где он трудился наравне с рабами и поденщиками. Церковь Святой Марии у Моря распахнула юноше свои двери и приняла его тревоги: ему было необходимо избавиться от мыслей о Дольсе.

К Арсенде он тоже стал наведываться чаще. Приближаться к монастырю Жункерес казалось Уго все тяжелее, как будто он, взрослея, рисковал больше. Он так и продолжал обманывать сестру рассказами о работе на верфях. Какими далекими были теперь его мечтания! Уго хотел поделиться с Арсендой тревогой, которая накатывала всякий раз при приближении к монастырю, вечным страхом, что его поймают, но его удержала неожиданная мольба сестры. «Никогда не покидай меня! Ты – моя единственная связь с миром… и с семьей, – призналась Арсенда. – Монахини свободно гуляют по улицам, а мне не разрешают даже ходить по поручениям вместе с другими служанками. Не знаю, как бы я жила без наших встреч».

Уго задумался, почему так происходит с близкими ему женщинами: матушка, Арсенда, Дольса, Рехина… Друзей у него было мало… или не было совсем, ведь те, с кем Уго хоть как-то сошелся, остались на верфях. Однажды ему повстречались двое мальчишек, когда-то таскавших ядра за генуэзцами, – это было на Новой площади, рядом с собором и прямо перед епископским дворцом, на открытом пространстве, образованном стечением сразу нескольких улиц, где столы менял отделяли зону, предоставленную для торговли окрестным земледельцам, от обычного рынка. Возле старинных ворот в римской стене продавали хлеб, испеченный из теста, замешенного за городской чертой, – эти прилавки стояли отдельно от столов пекарей, проживающих внутри стен. И вот посреди ароматов свежеиспеченного хлеба, посреди людской суеты, под крики глашатаев, в данный момент оглашавших имя барселонца, который не смог расплатиться с долгами, Уго узнал двух бывших товарищей, возрастом чуть постарше его.

Уго хотел окликнуть старых друзей и даже поднял руку. Его не замечали. Тогда он, надрываясь, перекричал даже глашатая: «Жауме!» Странно, что Жауме его не услышал, ведь парень стоял совсем рядом. И только тогда Уго понял: это из-за его дел с евреями, или из-за драки с Рожером Пучем, или из-за оскорблений, которые он нанес старшему Пучу, Первому капитану. Слава, пришедшая к мальчику после этой дерзкой выходки, осталась позади. В какой-то момент Уго даже почудилось, что презрение толпы к некоему Антонио Веле, о котором вещал глашатай, теперь обращается на него, как будто злодеем объявлен не кто иной, как Уго Льор: «…перестал платить по своим долгам, о чем и сообщаем во всеуслышание…»

Теперь в Барселоне будут знать, что Антонио Вела, каменщик, живущий в доме на улице Сант-Пау, – ненадежный плательщик. Глашатай возвестил об этом на весь город, чтобы никто не доверял этому человеку имущество и деньги, и вскоре он будет опозорен на всю Барселону. Быть может, и его, Уго Льора, тоже ославили, объявив, что он впал в немилость и работает на евреев. Теперь Уго не поддержал бы никто – ни мисер Арнау, ни Жоан Наварро. Теперь он – такой же прокаженный, как и те, из госпиталя Сан-Лазаро: к нему опасно приближаться; он должник, которому не следует доверять.

Зато у него остается Бернат. Подумав об этом, Уго улыбнулся, хотя и не был уверен, что они, по правде, друзья. Ему лишь хотелось так думать, хотя – что ему пользы в таком друге… Бернат в Барселону не вернется. На такое способен только сумасшедший.

– Мир тебе, парень!

Крепкий шлепок по спине заставил его вздрогнуть. Спокойный, терпеливый вол направлял шаги потерявшегося в своих мыслях погонщика. Все это время Уго рассеянно шагал рядом с волом и даже не заметил смены часовых.

– Мир тебе, – отозвался Уго.

Он проводил взглядом двух арбалетчиков, торопливо уходивших с полными стрел колчанами за спиной. Без всякого сомнения, эти двое стремились поскорее вернуться к товарищам и позабыть о наказании, которому их подвергли командиры, – тоскливом и постыдном сопровождении еврейского виноторговца.

Уго обернулся посмотреть на пару новых караульных, беседовавших с Маиром возле телеги, и тут ему пришлось ухватиться за воловью упряжь, чтобы не упасть на дорогу. Один из солдат показался ему похожим на Лысого Пса. Уго глубоко вздохнул и посмотрел еще раз, прилепившись к волу, стараясь слиться с ним. Старый проржавелый шлем закрывал лицо, но именно в этот момент солдат снял его, чтобы утереть пот, и Уго убедился, что это действительно Жоан Амат.